В напряженной тишине прозвучал спокойный, рассудительный голос Хендрикье:
— Если бы удалось как-нибудь устроить так, чтобы мы с Титусом создали нечто вроде товарищества по продаже работ Рембрандта, ему больше не пришлось бы иметь дело с кредиторами. Он мог бы беспрепятственно учить и писать, а он постоянно твердит, что только об этом и мечтает.
Товарищество?.. Вот, значит, до чего дошло! Пока художник предавался мечтам у мольберта или пил в какой-нибудь таверне поблизости, куда он, вероятно, ушел и сегодня, они, без помощи адвоката, давно все обдумали: они добиваются права распоряжаться не только его созданиями, но и его кошельком. Тюльп почувствовал, что он не в силах сейчас смотреть на них, и устремил подавленный взгляд в прохладную далекую синеву, сгущавшуюся за окном.
— Кроме того, это поможет Титусу устроиться в жизни — у него будет от чего оттолкнуться. А Титусу, видит бог, это необходимо.
Врач нехотя кивнул — здесь Хендрикье, безусловно, была права: до сих пор мальчику доставались только крохи с праздничного стола. Вкусы его и манеры соответствовали такому образу жизни, который был ему не по средствам, а большая часть его наследства была растрачена по мелочам. Никто не позаботился обучить его ремеслу, у него действительно ничего не было за душой, кроме остроумия, обаяния и аристократизма, за которые, увы, не платят, и он имел полное право потребовать, чтобы ему предоставили по крайней мере возможность найти применение этим своим достоинствам. Что же он вообще будет делать в жизни, если не дать ему вести дела отца? И все-таки… Каково будет Рембрандту, если мальчишка, пусть даже остроумно и любезно, начнет осведомляться, куда делись двадцать пять флоринов, истраченные на Геркулеса Сегерса или десять, истраченные на подарок к чьему-то дню рождения, или два, промотанные в таверне в один из тех вечеров, когда настоящее представляется бессмысленным, прошлое — туманным и подлинно реальной кажется лишь неизбежно зияющая впереди могила?
Хендрикье заметила, что доктор кивнул головой, и не преминула воспользоваться случаем: глаза ее широко раскрылись, лицо напряглось.
— Право, доктор, — сказала она, — насколько я понимаю, другого выхода нет. Если мы не сделаем этого и притом в самое ближайшее время, нас опять выбросят из дому и мы угодим на какую-нибудь грязную мансарду, а что это такое, понимает лишь тот, кто сам испытал это.
— Но требовать, чтобы человек отказался от права распоряжаться собственными деньгами…
— Поверьте, доктор, затея эта нравится нам обоим не больше, чем вам, — вмешался Титус. — Никто ведь не знает, как воспримет это отец.
«Да, — думал доктор, — никто не знает. Он способен взреветь, как раненый лев, и вышибить своим ревом мозги из вас обоих». И эта злорадная мысль доставила ему такое удовольствие, что он с трудом подавил улыбку.
— Титус огорчен этим еще больше, чем я, — добавила Хендрикье. — Насколько я понимаю, это либо устроит Рембрандта и он поведет себя так же, как вел в деле с наймом нового дома, либо просто устранится от всего, как было в дни банкротства.
Устранится от всего, как было в дни банкротства… А ведь у этой дочери сержанта из Рансдорпа неплохая голова на плечах! Тюльп никогда не ожидал, что она так понимает Рембрандта: она угадала, что его стремление как можно глубже увязнуть в болоте нищеты и позора — это вызов. Да, ее расчет правилен — она хорошо знает мужа.
— И тем не менее, — добавил Титус, нервно покручивая ниточку, свисающую с обтрепанной манжеты, — мне хочется, чтоб все это поскорее осталось позади.
— Мне тоже, — согласилась Хендрикье. — Мы не можем дольше тянуть с решением: девятьсот флоринов — слишком большие деньги. На прошлой неделе один из старых кредиторов, пронюхав, сколько Рембрандт просадил на рисунок, явился сюда требовать уплаты по счету, и вы представляете себе, как трудно было убедить его, что у нас ни гроша в кармане. А ведь как только разнесется слух о новом групповом портрете, сбегутся и остальные.
— Быть может, дело вообще обойдется без фейерверка, если вы до ухода поговорите с отцом и подготовите почву, предупредив его о заказе, — все с той же лихорадочной шутливостью подхватил молодой человек. — Думаю, что в вашем присутствии он не поднимет шума, который неизбежен, если мы будем только втроем.
Доктор взглянул прямо в янтарные глаза, в которых читались тревога и мольба, усугублявшиеся притворно веселым выражением лица, и покачал головой. Затея их справедлива, разумна, необходима, но он не примет в ней участия даже в качестве зрителя.
— А вот я не думаю, — отчеканил он с холодностью, хотя знал, что потом пожалеет о ней — мальчику нужны были друзья, и Тюльп не хотел отталкивать его. — Пожалуй, я лучше пойду. До дому мне не близко, колено у меня больное, и день завтра предстоит нелегкий. О заказе сообщите Рембрандту сами. Да, еще: попросите его завтра, около четырех, зайти в Хирургическую гильдию. Я буду там и представлю его доктору Дейману. Что же касается девятисот флоринов, то первые деньги поступят не раньше, чем через несколько недель, и вы еще успеете решить с Рембрандтом вопрос о… товариществе. На вашем месте я дал бы ему немного порадоваться. В конце концов, у него уже давно не было крупных заказов, да и вообще случая поздравить себя с житейским успехом.
Титус, явно пристыженный и столь же явно решивший не отступать от своих намерений, с натянутым видом пожал врачу руку и вышел в другую комнату. Проводить гостя должна была Хендрикье, которая прошлась с ним вдоль изгороди до самого конца дорожки.
— Боюсь, вы плохо подумали обо мне, доктор, и это огорчает меня, — сказала она.
— Я не думаю о вас плохо. Вы делаете то, что должны…
— Только ради детей, доктор. Не ради себя.
Она произнесла это без гордости, но с таким суровым достоинством, что Тюльпу осталось лишь еще раз кивнуть и пожелать ей доброй ночи.
На обратном пути колено тревожило врача уже меньше — вероятно, потому, что больше тревожил разум. За какой-то фантастически подстриженной живой изгородью в лабиринте господина Лингельбаха, заглушая плеск фонтана, раздался взрыв девичьего смеха. Так смеялась она, покойница, когда танцевала в пыльной лавке своего кузена и останавливалась, чтобы перевести дух и утереть круглый влажный лоб надушенным носовым платочком. Она была женщиной, созданной для мужчины, женщиной, которая рожает лишь потому, что без этого нет любви, и которой никогда бы не пришло в голову вступить с сыном в заговор против мужа, потому что связать и ослабить того, кто делит с ней ложе, значило бы для нее расточить свое единственное сокровище и тем самым обокрасть себя.
Но что стало бы с Саскией теперь, будь она еще жива? Чем была бы она, — Тюльп представил ее себе и тут же отогнал видение, — как не состарившимся, увядшим ребенком? Разве она сумела бы остаться несокрушимой в дни, когда все их надежды угасали одна за другой, как свечи после пира? Сохранить твердость в то время, когда огромный особняк на Бреестрат лишался своего великолепия, или без жалоб лежать бок о бок с мужем на гостиничной постели, стараясь облегчить ему медленную пытку позора? Служить опорой и прибежищем детям, быть и служанкой, и хозяйкой дома, и защитницей тех, кто должен расти, есть и жить даже тогда, когда люди, зачавшие их, уже сойдут в могилу?
Тюльп обернулся и посмотрел на дом, ставший теперь, когда в окнах зажглись желтые огни, менее уродливым, чем раньше. То, что должно там произойти, все равно произойдет — Тюльп так же бессилен помешать этому, как бессилен помешать амстердамским бюргерам ослабить свои старинные связи с протестантским Севером и пойти на сближение с Испанией и Францией, как бессилен он положить конец чуме или излечить теперешнее пресыщенное и слабое поколение от страсти к портретам, которые льстят оригиналу, и безвкусным жанровым сценам, поверхность которых гладка, словно шелк. «Все меняется, нельзя дважды войти в одну и ту же реку», — это сказал Гераклит… И врач пошел дальше, удовлетворенно улыбаясь: его заржавленный мозг все-таки наконец нашел ответ на вопрос.
