Рембрандт молчал. Он сидел, стиснув голову рунами. Еще одна горькая пилюля: Сегерс и Браувер забыты и отвергнуты, в мире царят Ван-Дейк и вся компания выхолощенных придворных шутов…

— Нет, — продолжал молодой человек с таким искренним, хоть и робким сочувствием, что было ясно: он понимает, что дело тут не в деньгах, а гораздо глубже, — нет, на вашем месте я не продал бы ничего — ни одного наброска, ни одного офорта. Мода приходит и уходит: сейчас публика требует гладких пресных полотен современной школы, но настанет день, когда…

— Да разве я доживу до него?

Этот недостойно громкий крик вырвался у художника потому, что он вспомнил, как поразительно осязаемо многое из созданного им: морщинистые руки матери, возлежащие на Библии, пышное золото волос Данаи, густая вышивка на камзоле Рейтенберга и предвестница смерти — сеть морщин на щеках Адриана. Он не имел права на этот крик, не имел права обнажать перед молодым человеком свои раны.

— Мы доживем до него, учитель! — Два эти слова — «мы» и «учитель» — были для де Йонге единственным средством утешить художника, и Рембрандт, подняв голову, слабо улыбнулся, чтобы показать, что с него довольно даже такого слабого утешения. — Мы обязательно доживем до него, но сейчас речь не об этом. Сейчас самое главное — расплатиться с Тейсом, и, на мой взгляд, не идти в банк из-за нелепой щепетильности — это чистое безумие.

— Хорошо. Раз вы считаете, что так надо, я пойду в банк.

— Поверьте, это самое разумное решение. Когда вы пойдете?

— Хоть сейчас.

— Прекрасно. Если угодно, я пойду с вами.

Но Рембрандт только покачал головой в ответ на новую любезность.

— Не надо, Клемент. Я полностью владею собой и справлюсь сам, но все равно спасибо.

Теперь, когда решение было принято, на душе у художника стало спокойно и почти весело. Сейчас он отправится в банк и приступит к делу. Предстоящая процедура совершенно проста и естественна: ты идешь по залу, где почти нет людей и стоит ленивая, пронизанная солнцем тишина, потом обращаешься к конторщику, в котором видишь чуть ли не старого друга — он так часто подтрунивал над полным твоим неумением разобраться в собственных делах.

Но сегодня в знакомом лице, полускрытом грудой гроссбухов, появилось что-то непривычное: усталые серые глаза, затуманенные толстыми стеклами очков, сперва расширились, затем моргнули, словно конторщика испугало появление Рембрандта.

— А, господин ван Рейн! — сказал он с несчастным видом. — К сожалению, сегодня ничем не могу служить. Вам придется пройти к господину Схипперсу — он просил направить вас к нему, как только вы появитесь.

Кто такой господин Схипперс и зачем идти к нему?.. И тут Рембрандт увидел господина Схипперса, который, встав из-за стола внушительных размеров, делал художнику знаки. Это был человек с гладким невыразительным лицом, напоминавшим очищенную миндалину.

— Доброе утро, господин ван Рейн! — поздоровался он голосом, явственно показывавшим, что ему не по душе предстоящее дело, каким бы оно ни было; затем он торопливо и уклончиво пожал клиенту руку, что также не ослабило возникшее у обоих чувство неловкости.

— Доброе утро! Мне сказали, что вы зачем-то хотите меня видеть.

Господин Схипперс кивнул и опустился на свой высокий, обитый кожей стул.

— Я полагаю, вы пришли сегодня для того, чтобы снять со счета известную сумму?

— Да. Я намерен взять из банка десять тысяч флоринов.

— А я, к сожалению, вынужден сообщить вам, что вы лишены возможности сделать это.

Темные глаза скользнули по лицу Рембрандта и уставились на перо.

— Лишен возможности? Что вы хотите этим сказать? Но ведь на счете у меня гораздо больше — по-моему, тысяч шестнадцать.

— Дело не в этом, господин ван Рейн. У вас на счете — чтобы быть точным — пятнадцать тысяч четыреста семьдесят два флорина. Яххерс по моей просьбе подсчитал сегодня остаток. Но беда в том, — Схипперс сглотнул слюну, брыжи его зашевелились, но лицо осталось неподвижным, как маска, — беда в том, что вы ничего не можете снять со счета.

— Не могу? Что это значит? Почему?

— Потому что на прошлой неделе мы получили соответствующий приказ из сиротского суда. Минутку… Вот он.

Схипперс вынул документ из ящика и через стол протянул Рембрандту длинный тяжелый хрустящий пергамент со шнурами и печатями.

— Что это такое?

Рембрандт ничего не мог разобрать: буквы были мелкие, черные и прыгали в глазах — так неистово забилось у него сердце.

— Неужели вы ничего не знали?

— Откуда мне знать?

— Обычно, прежде чем отдать подобный приказ, суд уведомляет распорядителя вклада — так, по-моему, гораздо деликатнее. Как бы то ни было, объясню вам вкратце: сиротский суд предписывает, — Схипперс снова взял у Рембрандта пергамент, чтобы предоставить слово членам суда и таким образом избавиться от необходимости говорить самому, — «прекратить выплату денег, завещанных покойной Саскией ван Эйленбюрх сыну ее Титусу, за исключением сумм, потребных на воспитание и образование последнего».

— Но зачем было издавать такой приказ? Кому пришло в голову…

— Семейство ван Эйленбюрхов подало жалобу в провинциальный суд Фрисландии. Все дальнейшие выплаты должны производиться только с их одобрения.

— Но это же нелепость! Это продиктовано только злобой. Кто дал им право?..

— Такие вещи делаются. Во всяком случае, они сумели это сделать, — ответил Схипперс, понижая голос — очевидно, он хотел намекнуть Рембрандту, что не следует привлекать внимание посетителей к этому отдаленному уголку зала, милосердно отведенному для подобных постыдных объяснений. — Здешний суд удовлетворил их просьбу… — Схипперс снова заглянул в пергамент, — «ввиду того, что нынешний душеприказчик ведет себя неблагоразумно и не заслуживает доверия как распорядитель вышеназванными ценностями, каковые он способен окончательно растратить до совершеннолетия законного наследника».

— Это ложь!

— Охотно допускаю, господин ван Рейн, но не мне сулить. Здешний же сиротский суд отнесся к жалобе вполне серьезно и приостановил платежи. Приписка, которую я вам прочел, сделана в нашей ратуше. Документ скреплен печатью города Амстердама и подписями членов сиротского суда. Можете убедиться сами — приказ заверен по всей форме.

Эта печать, эти подписи, бесстрастные, непроницаемые, всесильные, убедили Рембрандта в том, что мир, в котором он жил, перестал быть ему безразличен — правда, лишь тогда, когда решил раздавить его.

— Но как же мне быть? Неужели я должен сидеть сложа руки и позволить им спокойно проделывать все это? — спросил он.

— Нет, вы можете принять контрмеры: пойти в ратушу и подать прошение об отмене приказа.

— И сколько времени это продлится?

— Не знаю. Может быть, три, может быть, пять месяцев. Судя по тем делам, которые мы вели в суде, там отнюдь не спешат.

— Но мне нужны мои деньги, и нужны сейчас.

Рембрандту не следовало этого говорить: такие слова окончательно подорвали его положение и авторитет.

— Мы, естественно, весьма сожалеем, что не можем выдать вам их, — ответил господин Схипперс, скатывая пергамент и убирая его в ящик. — Но вы же видите: банк бессилен, от нас ничего не зависит. Выдав вам после получения этого документа хотя бы флорин, мы окажем открытое неповиновение закону.

— Хорош закон, если он служит орудием семейной распри!

— Я понимаю вас, господин ван Рейн: в таких делах справедливость торжествует далеко не всегда. Но согласитесь, что это отнюдь не входит в нашу компетенцию. Вам следует отправиться в ратушу, получить копию приказа и с помощью своего адвоката подготовить ответ. А я могу сказать лишь одно, — Схипперс встал, давая понять, что кроме этого он ничего не скажет: — я надеюсь, что вы сумеете все уладить к своему удовлетворению, и верю, что в скором времени мы снова будем к вашим услугам.

Рембрандту казалось, что у него не хватит сил пересечь зал и выйти из банка. Глаза всех конторщиков и служащих были устремлены на него — они видели, как взмок от пота его воротник, как опустились плечи и уродливо растрепались волосы; они с презрением или жалостью — и то и другое было одинаково унизительно — думали о том, что родня его покойной жены приняла наконец меры, чтобы помешать художнику наложить свою грубую волосатую руку на деньги, которые на самом деле никогда ему не принадлежали. «Куда идти? Что делать?» — спросил он себя, прислонившись к стене здания и отирая с лица пот, чтобы прохожие не приняли эту постыдную влагу за еще более постыдные слезы.