— Я того же мнения… но что это мы стоим здесь? Идемте в зал — там я усажу вас к огню.

На пороге Рембрандт задержался, потому что его превосходительство остановился как вкопанный: он был явно поражен тем, что предстало его глазам — золотом, мрамором, роскошными картинами, сверкавшими в ярком пламени свечей. Услышав, как у гостя вырвался все тот же незабываемый воркующий звук, Рембрандт подумал, что по крайней мере сокровища, собранные в зале, могут быть без натяжки названы плодами его труда и свидетельством его былого успеха: совесть не позволила ему взять ни одного флорина из денег Саскии на покупку всех этих вещей.

— Это «Геро и Леандр» Рубенса, не так ли? — осведомился секретарь принца. — Я не знал, что картина принадлежит вам. Она — одна из лучших его работ. А два Карраччи! А Брауверов сколько!.. Боже мой! Да у вас, дружище, в одном этом зале собрано почти все, что он написал!

— Пожалуй, вы правы, — согласился Рембрандт, стараясь, чтобы голос и дрожащие губы не выдали его гордости.

— Что за коллекция! Скажу прямо, хотя прошу этого не разглашать: собрание Фредерика-Генриха не идет ни в какое сравнение с вашим. А какой замечательный Рейсдаль, Порселлис, Сегерсы!..

Хейгенс метался от одного полотна к другому, а хозяин дома, почувствовав внезапную слабость в ногах, опустился на ближайший стул и лишь взглядом следил за гостем.

— Вы представляете себе, — воскликнул Хейгенс, вновь поворачиваясь к Рембрандту и опуская руку на мраморную ступню Веспасиана, — вы представляете себе, что будет значить для вашего мальчика Титуса детство, проведенное в таком красивом доме среди таких изумительных вещей! Если уж вашей жене — упокой, господи, душу ее! — не пришлось вдоволь понаслаждаться всем этим, ваша коллекция принесет по крайней мере пользу ребенку. А через него, — я убедился в этом на примере своих мальчиков, и с вами будет то же самое, — вы снова и с самого начала переживете свою радость.

Рембрандт не нашел в себе сил ответить, а лишь кивнул и сжал губы, чтобы не расплыться в глупой улыбке. Сегодня он взглянул на дом и коллекцию, как на нечто менее преходящее, чем его собственное бренное тело, — это было богатое и надежное наследство, которое он создал сам, своим многолетним трудом. Внезапно художник услышал стук дверного молотка и вздрогнул — он совсем позабыл о Яне Ливенсе. Его превосходительство круто повернулся к Веспасиану спиной — он, видимо, тоже забыл, что они ждут еще одного гостя.

— Ах да! — сказал он. — Это, наверно, ваш старый друг из Лейдена. Когда я вспоминаю нашу первую встречу с вами обоими в самой холодной и скромной мастерской, какие мне только доводилось видеть, а потом гляжу на вас здесь, в этом доме, среди всех этих бесценных творений, я не могу не порадоваться тому, как великолепно вы устроены, хотя, свидетель бог, отнюдь не забываю о безмерности вашего горя.

Переступив порог, похлопав хозяина по плечу и направляясь пожать руку Хейгенсу, Ян Ливенс всем своим видом постарался показать, что и он великолепно устроился в жизни. На руках и шее у него пенились кружева, камзол и штаны были из бархата цвета меди; на пальце сверкал перстень с изумрудом, подарок королевы Генриэтты-Марии, а грудь была украшена серебряной цепью с подвеской, в которую был оправлен портрет короля Карла. Что оставалось сделать его превосходительству при виде такого множества трофеев, как не начать расспрашивать про Англию, и что, как не долгий и пространный рассказ, мог он услышать в ответ от человека, который действительно был очевидцем каждого акта трагедии королевской власти и даже почитал себя участником событий?

Все трое подошли наконец к камину, расселись на резных стульях вокруг стола, и Ханни быстро подала фрукты, мясо и вино. Самоуверенный, возбужденный и настолько обрадованный встречей, что он даже похвалил вино, Ян Ливенс откинулся на спинку стула и, по меньшей мере, час рассказывал собеседникам о своих переживаниях. Но даже это не испортило вечер: его превосходительство Константейн Хейгенс вежливо слушал истории об амурных похождениях принца Руперта и страданиях королевы, но его бархатный взор то и дело переходил с Сегерса на Браувера или Рубенса, а еще чаще с теплотой и нежностью задерживался на лице хозяина. Но именно Хейгенс поднял палец, призывая к молчанию, когда на соседней колокольне начали бить часы, и, сосчитав десять ударов, объявил, что, как ни жаль ему прерывать такую интересную беседу, он все же должен перейти к поручению принца.

Сюжеты, цены — печально было омрачать такой прозой золотую радость вечера! Хозяин встал, снова наполнил бокалы и предложил гостям фрукты, стараясь оттянуть миг, когда ему точно скажут, какие эпизоды из жизни Христа должен он изобразить для царственного заказчика и сколько казна заплатит ему. А вдруг это, в самом деле, будет постыдная сумма, много меньше той цены, которую ему предлагали в лучшие дни?

— Возможно, в вашем теперешнем состоянии, пережив так много горького, вы предпочтете не браться за большую драматическую сцену и захотите написать что-нибудь более интимное? — осведомился секретарь принца.

— Разве право выбора за мною?

— Целиком и полностью. Принц Фредерик-Генрих хотел бы, конечно, знать, что он получит, — вы напишите мне об этом, когда решите, — но он особо оговорил, что выбор сюжетов предоставляется вам.

— Это очень милостиво с его стороны.

— Да, милостиво, но и в то же время мудро. Он знает, что получит двух самых лучших Рембрандтов, — Хейгенс сказал это так, что слова его прозвучали, как «два Рафаэля» или «два Тициана», — если вы напишете то, что вам больше нравится. Что до цены, то, надеюсь, она окажется приемлемой. Конечно, с тех пор как вы писали «Страсти Христовы», обстоятельства переменились.

— Да, ваше превосходительство, я это знаю.

Серьезный пристальный взгляд Хейгенса дал понять художнику, что его не унизят в глазах сотоварища и что снижение платы будет оправдано достаточно вескими основаниями — принц уже стар, Оранский дом беден в сравнении с другими царствующими династиями, цены в последнее время ужасно упали.

— Принц отлично понимает, что имеет теперь дело не с относительно молодым художником, и надеется, что, удвоив ту цену, которую он платил вам за «Страсти», вполне удовлетворит вас.

— Тысячу двести флоринов за каждое полотно?

— Да, если это вас устраивает.

Рука Рембрандта, стиснувшая ножку бокала с такой силой, что резной хрусталь вдавился в кожу, разжалась, и художник хотел сейчас одного — чтобы собеседники не прочли на его лице безумной радости.

— Вполне устраивает, — сказал он спокойнее, чем надеялся. — Его высочество безмерно великодушен.

— Принц будет счастлив узнать, что вы так думаете. А когда вы рассчитываете закончить? К концу лета?

— Даже раньше, ваше превосходительство. Самое позднее — в апреле. Я могу начать работать над ними хоть завтра.

Это было косвенным признанием в том, что сейчас у него нет сколько-нибудь значительных заказов, но если даже его превосходительство уловил намек, то это его ни в коей мере не расстроило: он улыбнулся, кивнул и, вспомнив, что он придворный, учтиво повернулся к третьему члену общества, который вот уже десять минут был выключен из разговора.

— Я полагаю, господин Ливенс, что вы рады своему возвращению не меньше, чем оно радует нас, — начал Хейгенс. — Я представляю себе, как трудно расставаться со страной, где вы пустили корни еще восемнадцать лет тому назад, но и в этом есть своя выгодная сторона — здесь вы будете писать то, что захотите. А поскольку вы там из года в год писали одних придворных, переезд сюда будет, по-моему, облегчением для вас.

— Напротив, ваше превосходительство. Я испытываю чувство тяжелой утраты. Там я был в гуще событий, ознаменовавших самый бурный расцвет нашего искусства за последние полвека. Я, знаете ли, имел неповторимое счастье работать бок о бок с Антонисом Ван-Дейком.

— Конечно, конечно. Я совершенно упустил из виду, что вы состояли при дворе одновременно с ним.