«Все более немыслим — серый свет…» Все более немыслим — серый цвет Над грудою разбросанных газет, Огней тревожное мерцанье, Соседа пьяное дыханье, Тот дробный шепот, что разлит Над трезвым цоканьем копыт И это ауто-да-фе В затрепанном ночном кафе… Но надо ль было — серый свет, Так много — ночи, столько — лет, Чтобы поверить: за стихами Всепожирающий рассвет И утра ровный, белый пламень. «В четвертом часу утра…» В четвертом часу утра Все несбыточно, но не случайно: Ведь и лепет ночных утрат Постепенно слагается в тайну. Да ознобом сведенный зевок… И рассвет оковал, как зевота, Захотел одолеть и не смог Недопитой в стакане дремоты… Захотел одолеть — и не смог… Побледневшим, усталым рассыльным, Что бормочет и валится с ног От ночей беготни непосильной. От ночей шаркотни невпопад… И неловким, спросонок, движеньем На картонные столики в ряд Растасовывал синие тени. Потолок, да окурок… плевок… Вот зевота — от пыльных растений, Вот и свет — неуклюжий комок (Через час) голубых оперений. Допивать, доживать, досыпать… А рассвет ведь опять, как гримаса. Если б можно до сути узнать Умиранье четвертого часа. «Когда и дрема и покой…» Когда и дрема и покой В ночном чаду истратятся И разговор, как шар пустой Отскакивая, катится И шелуху огней в слова Перетирают жернова… И нет возможности понять (В который раз — не сосчитать) Глухого утра за ночной Белесоватой пеленой И остается — неземной Звончайший шаг по мостовой. «Опустевшее время. Тревога поет…» Опустевшее время. Тревога поет, Как пчела над полуденным зноем. Разве время такое, что верен полет Над прорвавшимся в мире покоем? Корабли и дома. Ослепителен жест Оловянно-белесого моря. Захрустевший песок. И тяжелый, как крест, Серый камень на вскинутом взгорье. Одинокая мачта высоко-легка, Черной лодки засмоленный гребень… Разве время такое… И флагом — тоска, Опоздавшею птицей на слепнущем небе. «День не такой, как все, сошедший гладко…» День не такой, как все, сошедший гладко. Но застревающий — без снов. Высокая стена, крылатка И слишком четкий стук шагов. И так шагать — и волосы по ветру, И руки врозь, и сердце начеку, Бесчувственным отмеривая метром Пустынную, последнюю тоску. А за углом — и в судорге, и в муке Рассвет — на день похож и непохож. Какая странная, предутренняя скука — Покорно голову укладывать под нож! Излом угла — и за углом возочек, Бессмысленный предвестник пустоты, И утренний рассыпанный песочек — Последние заметывать следы. Летучий Голландец Уже дыханье ветра — лед, И синева в сухих морщинах, И снасти — только перелет Над неразвергшейся пучиной. И бурной ночи перерыв, Уже как дрожь воспоминанья, И флаг на мачте — вечный взрыв Несмолкающего отчаяния. А небо — голубым огнем На неживой пергамент кожи… Какой волны крутой подъем В последний раз ему поможет? «Так тяжким накатом — нарывно и туго…» Так тяжким накатом — нарывно и туго — Сорвались и лопнули обручи стали. Гроза обложила на с запада, с юга — и далее. Осада, И натиск по краю воскрылий, И вздутого неба огромные лопасти И треплются желтые флаги усилий Над пропастью. А к вечеру тише, И шепот почти что не слышен, И ночь на краю, у ограды Неслышного прочего Чернее отточена. «От туманности завес…» От туманности завес, Сквозь горячих дней отраву Прорывается небес Приоткрытая застава. (И в разгар пустой возни В слишком черной стоков тени Вниз по желобу скользить Неурядицей скольжений.) Это тоже может быть: Неотвязный запах тленья Перенять и перебить Монотонностью падений. И потом в туманный чад Под дождя стеклянный ропот Посылать холодный яд, Челобитной слезный шепот. |
