«Этот сон невозможно понять…» Этот сон невозможно понять, Так докучливый шепот несносен. Будут золотом листья сверкать В безнадежно-прекрасную осень. Будет в вихре коротком кружить Золотая, невидная нить. Этот сон невозможно понять — Каждый сорванный лист, как печать, Но, как нищий, обугленный лес В бесконечную четкость небес… И легчайшее кружево дней Все бедней, все нежней… О, короткое зарево дней Над сгоревшею жизнью моей! «Может быть…» Может быть — по снегу, в исступленьи быстрый бег в проталинах полей И последнее из считанных мгновений верной гибели моей. Может быть, — как миг, воспоминанье, жаркий вздох и жадность до конца, и светлей холодное сиянье бледных звезд у мертвого лица. Может быть — труднее бег и тише, свист, — дыхание и окровавлен рот, что ни шаг — огромнее и выше мой последний небосвод. «Два огонька из двух орбит…» Два огонька из двух орбит Зовут войти. Садись и пей, Играй и пей. Вино дробит Огонь на тысячу огней. «"Добрый вечер!" Глухой и замученный май…» "Добрый вечер!" Глухой и замученный май Пролетает веселый и звонкий трамвай… И сегодня — опять Из углов, из прорех Веселее звенят Приключенье и смех, И на каждом углу, Огоньками согрет, Торопись, Уходи В синеватую мглу, Запоздавший поэт. Уходи в беспечальный поток, Торопись и тревожь Невеселую, темную дрожь И высокий в груди холодок — Чтобы летняя душная мгла Величаво и мимо плыла… Песня Забывается день. Забывается зной. Удлиняется тень по востоку, Водворяется ночь неживой синевой, Неживой синевой и далекой. Поднимается влага от Красных песков, Поднимается сердце — обманом, Отрывается малым и бедным листком От пустынной страницы Корана. Уплывает земля. Раздвигается ночь, Остановлено время в качаньи. Только песня сжигается в ночь На безводном и горьком отчаяньи. Как бурнус, развевается звездный полет, Под бурнусом раскинуты руки, Только сердце араба плывет И несет свою мертвую скуку, В этой странной, пустой, неземной вышине В этой лунной и призрачной дрожи — Обрывается песнь на высокой струне, Больше выдержать сердце не может. «Четыре улицы — раскинутые руки…»
Четыре улицы — раскинутые руки, Скорей беда настала бы Под ветром, как на палубе. И этот непрекращающийся шепот Осенней сырости конца. Что ныне эти жалобы? Какие песни прокляты, Какие руки отняты От мокрого лица? Затертые и смытые, Мы знаем все — и считаны Все капли по стеклу. Четыре улицы омытые И капли тычутся забытые Слепые, по стеклу. И вот — осенние стенания По холоду воспоминаний. «Поворачивай дни покороче…» Поворачивай дни покороче, Веселее по осени стынь, Ведь в холодные, ясные ночи Выше звезды и горше полынь. Если ходу осталось немного, Если холодом вечер омыт — Веселей и стеклянней дорога, Как струна, под ногами звенит. Не спеша в отдаленьи собачий Вырастает и мечется вой, И размах беспечальней бродячий Под высокой, пустой синевой. Все прошло, развалилось, опало В светлой сырости осени злой, И взлетает последняя жалость, Легче крыльев за бедной спиной. «Плачут струны в призрачном эфире…» Плачут струны в призрачном эфире, В этом странном и звенящем мире, Отплывают важно корабли К берегам неведомой земли. И встает огромная заря, Раскрывая дальние моря. И ночей холодный пустоцвет Загорается на много, много лет… «Все на местах. И ничего не надо…» Все на местах. И ничего не надо. Дождя недавнего прохлада, Немного стен, немного сада… Но дрогнет сонная струна В затишье обморочно-сонном, Но дрогнет, поплывет — в огромном, Неутолимом и бездонном… И хоть бы раз в минуту ту, Раскрыв глаза, хватая пустоту, Не позабыть, не растеряться, Остановить, И говорить, и задыхаться… |
