До Риги мы не дошли всего несколько километров. Неожиданно для всех дивизию сняли с фронта и передали в состав Краснознаменного Балтийского флота, переименовав в Первую дивизию морской пехоты. Нас отправляли в капитулировавшую Финляндию, на создававшуюся военно-морскую базу в Порккала-Удде.
Позднее я узнал, что армия, из состава которой нас вывели, участвовала в штурме Кенигсберга, вела бои до последних дней войны.
Почему из всех частей выбрали нашу? Может, решили использовать опыт, полученный дивизией в лесах и болотах Северо-Запада? Сейчас, наверно, этого никто не скажет. Одно ясно – это сохранило жизни тысячам солдат и офицеров нашей части: бои в восточной Пруссии были особенно жестокими.
6 ноября дивизия начала грузиться на морские баржи в Ленинграде. Меня словно магнитом потянули в дорогой город. Трамваи уже ходили. Я поехал на Васильевский остров. На многих зданиях виднелись следы артиллерийского обстрела. Фронтон горного института оказался разрушенным, но институт работал. Студенты и преподаватели лишь недавно возвратились из эвакуации. Я разыскал девушек из моей группы. Они уже заканчивали институт. Годы войны вытеснили из памяти дни двухмесячной совместной учебы – мы даже не помнили друг друга…
На обратной дороге заглянул в адресный стол на Невском. Я знал, что Зои, дочери Пали, нет в Ленинграде. Но мне дали ее адрес. Неужели увижу? Однако меня ожидало полное разочарование. В доме, где жила Зоя, расположилось какое-то учреждение. Зашел к дворнику – узнать, сохранилась ли квартира. Седая женщина – та самая, что когда-то так напугала Палю словами о войне,- приняла меня необыкновенно радушно. И квартира, и все, что оставалось в ней, сохранилось. Женщина, пережившая страшную блокаду, ответив на мои вопросы, стала говорить со мной не о тяжестях блокады, не о перенесенных страданиях и своей нелегкой жизни, а о наших наступлениях на фронте, о скорой победе, о будущем Ленинграда! Образ этой простой мужественной труженицы, не павшей духом, несмотря на все тяжелые испытания, сохранился в моей памяти как символ героизма ленинградцев.
На Суворовском проспекте, как и прежде, работало фотоателье. Не утерпел, зашел. Ателье делало только "пятиминутки" размером 3x4 см. Мне было достаточно. Главное, что быстро. Как был – в шинели да измятых фронтовых погонах,- так и сфотографировался. Я еще не был уверен, что для меня военные действия позади и уже никогда больше не попаду под артиллерийский и минометный обстрел, бомбежку, под пули автоматчика и пулеметный огонь "мессершмиттов", на заминированные тропы и дороги. Война еще не закончилась, и отправка на Порккала-Удд могла стать лишь временной передышкой. К тому же Финский залив был еще полон вражеских мин и не закрыт от подводных лодок противника.
На карточке, которую послал домой в этот же день, едва уместилось несколько строк: "Снимался в годовщину – 5 лет в армии. Вид совсем окопный. Сейчас из окопов вылезли, так приоденемся, как подобает! Любящий Вас Борис". Это была моя вторая фотография за всю войну, если не считать снимка для партбилета. От первой ее отделяла тысяча дней, проведенных на фронте и в госпиталях…
Гляжу на фотографии, сравниваю их.
На первой – я с сержантскими знаками отличия, как и полагается командиру отделения; на второй – на моих погонах три звездочки: я уже старший лейтенант, командир артиллерийской батареи. У сержанта лицо совсем мальчишеское, улыбчивое, беззаботное и счастливое. У командира батареи – с серьезным взглядом, без смешинки, лицо взрослого человека. В боях под Ригой мне попалась книга. Эпиграф к ней врезался в память: "Война есть война, с полей смерти не возвращаются помолодевшими…" Лучше не скажешь…
На Балтике штормило. Даже кое-кто из моряков не выдерживал и "травил" вовсю. Мне было тошно, нетерпимо. В Хельсинки выгрузились. Дивизия выстроилась колонной и без единой остановки прошла через город. Вот и Порккала-Удд. Кто-то сказал нам, что это финский Крым. Может, летом это и так. Но в начале зимы погода стояла отвратительная – снег и дождь. Стали строить в лесу большие бараки.
В тетради, сшитой из нарезанных листами обоев, в которой я решал задачи по стрельбе на офицерских занятиях и которая сохранилась до сих пор, нашел такую запись: "Был на полковом партийном собрании. Оказывается, когда полк впервые вступил в бой, его партийная организация имела 45 коммунистов и 26 кандидатов в члены партии. К концу боев в полку стало 598 коммунистов и 88 кандидатов. Из 950 орденов и медалей, которыми были награждены солдаты и офицеры полка, более 700 носили коммунисты". Лучшие бойцы и командиры в моей батарее были коммунистами. Получая приказ для батареи, я ставил задачу всем и отдельно коммунистам. И твердо был уверен: не подведут!
…Напряжение, связанное с боевыми действиями, спало. Стали вылезать "болячки", на которые раньше не обращал внимания. Опять начались боли под лопаткой. Если куда вызывали, старался ездить на лошади. Решил пойти в санбат. Сказали: у вас тяжелая болезнь сердца, ложитесь в госпиталь. На пашей базе, оказывается, был первоклассный военно-морской госпиталь. Пролежал в нем недели три. За несколько дней до выписки вечером стала распухать правая часть лица. За ночь я распух до неузнаваемости. Доктор, осмотрев меня, пошутил:
– Ну, молодой человек, оскандалились: заболели детской болезнью – свинкой.
Я сказал доктору, что у меня в этой части лица могут быть осколки. Он послал на рентген. Действительно: немного ниже правого виска сидели три небольших осколка. Доктор, посмотрев снимок, решил подождать день-два. Если опухоль спадет, то ничего делать не надо. Через три дня опухоль прошла. После выписки меня послали в Дом отдыха Балтфлота. На прощанье лечивший меня доктор пошутил:
– Жить с вашими нервами можно. Но "дубом" вы уже не будете. – И добавил: – Да это и не так уж плохо!
Он имел в виду мою нервную возбудимость, быструю реакцию на все изменения в окружающей обстановке.
Дом отдыха был под Ленинградом. Я поехал туда поездом через Хельсинки. Пробыв там меньше недели из назначенных мне 24 дней, решил попросить начальника дома отдыха отпустить меня на оставшиеся дни в Иваново. Он сказал, чтобы я обратился в свою часть. Еще через неделю я держал в руках разрешение командира полка Петра Андреевича Любимова!
Возвращение
…Почему-то не помню ни своего приезда домой в последних числах апреля, ни первых дней, проведенных в родном Иванове,- они слились в одно радостное мгновение. А может, потому что отодвинула в сторону все личное другая – огромнейшая, всенародная радость: наступил день Великой Победы – 9 мая 1945 года!
Его приближение ясно чувствовалось с первых минут моего пребывания дома: радио сообщало новые радостные вести – бон шли в Берлине! Вражеские снаряды и пули еще уносили день за днем тысячи жизней. В первых числах мая в боях за Берлин погиб мой двоюродный брат Леонид Розов, ивановец, один из друзей детства.
Запомнилось единственное – встреча с матерью. Обнимая ее, первой бросившуюся навстречу, почувствовал, как она вся обмякла и вот-вот упадет. Испугавшись, еще крепче обнял ее:
– Я же вернулся, мама!
Она встрепенулась, прижала меня к себе:
– Мы так ждали тебя!
Увидев ее глазами взрослого человека, я почувствовал всю глубину любви ко мне, понял, насколько она добра и самоотверженна. Она готова была отдать все, не требуя взамен ничего, наоборот, радуясь, что чем-то может помочь мне.
Однажды утром она подошла расстроенная и спросила:
– Ты не заболел? Ночью во сне ты жутко кричал: "Огонь! Огонь!" – и что-то еще, а потом ругался очень нехорошими словами.
Что я мог ответить? Во сне я часто возвращался на фронт и, просыпаясь от тяжких переживаний, благодарил судьбу, что это только снится. Что же касается ругани, то еще с сержантом Комаровым на Северо-Западном фронте договорились: ругаться не будем. Но из этого ничего не вышло. Только на Порккала-Удде удалось избавиться от мата. И вот – ночной рецидив…
