Утром 24 августа наш эшелон прибыл в Иваново. Остальные были еще в пути. Получив разрешение у старшего по вагону замполита Степаненко повидаться с родителями и приехать следующим эшелоном, я со всех ног помчался домой. Через полчаса, запыхавшийся и разгоряченный, толкнулся в садовую калитку. Она оказалась запертой. Я перескочил через забор, подбежал к крыльцу и с гулко бьющимся сердцем вошел в дом. В комнате, которая у нас называлась столовой, сидели отец, мать, сестра Леля и о чем-то разговаривали. Удивлению их не было предела! Обнимая меня, они никак не могли прийти в себя от радости. Да и я сам, прилетевший в родной дом, как на крыльях, все еще не верил, что это случилось наяву! Какое это счастье – видеть самых близких тебе людей после долгой разлуки! К тому же еще после фронта, где уже кое-что испытал – пусть даже самую малость…

Родные наперебой делились новостями. У них ввели карточки на продукты; отец из обычной средней школы перешел в спецшколу с авиационным профилем обучения; мать стала работать статистиком в госпитале, который разместился в моей бывшей школе. В саду отец вырыл длинную щель – на случай воздушного налета. Брат Лева пошел добровольцем в армию, не закончив институт. Его направили в танковое училище. Сказав мне его адрес, отец с надеждой добавил:

– Вдруг и вас туда повезут? Так хотелось бы, чтоб вы встретились!

Следующий эшелон должен был появиться часа через два. Мы даже не успели зайти к моей тете Пале, жившей рядом. Все пошли меня провожать, захватили с собой продуктовые карточки, по которым купили пирожки и шоколадку и тут же отдали мне. Я стал было отказываться, но… куда тут!

На вокзал пришли в последнюю минуту – эшелон уже отходил. Я быстро обнял, поцеловал всех по очереди и вскочил в теплушку. Поезд ускорял ход. Отец снял шапку и низко-низко поклонился. Мама стояла неподвижно и смотрела на меня, часто-часто моргая. Лелины глаза увлажнились…

"А ведь сегодня мой день рождения! Совсем забыл!" Не успел я об этом подумать, как мама, словно угадав мою мысль, вдруг улыбнулась, тронула отца за рукав и что-то сказала ему, а мне показала, как качала меня маленького на руках. И отец и Леля тоже заулыбались и долго-долго – пока было видно – махали мне руками.

Сейчас, когда родителей уже нет и я сам стал отцом троих детей, думаю: сколько же надо было иметь мужества, истинного патриотизма, родительской любви, чтобы вот так, без стонов и плача, проводить еще одного – теперь уже младшего сына, в дальнюю, а возможно, последнюю дорогу!

…Отец как в воду смотрел. Полк разгрузился на станции, название которой было указано в адресе брата.

Был полдень. Я спросил у проходившего мимо военного, где танковое училище. Оно оказалось рядом. Шел туда и не верил, что увижу Леву. В детстве мы были всегда вместе и очень любили друг друга. Брат рос высоким и тощим, а у меня все было наоборот. "Пат и Паташон", "Дяденька, достань воробышка!"- кричали нам мальчишки. Да и взрослых он удивлял своим высоким ростом.

Рота танкистов в черных шинелях шла из столовой. Левину голову – она была выше всех – я увидел сразу. Подошел к сержанту, сопровождавшему роту, сказал, что только что прибыл с фронта, хочу видеть брата. Леву вызвали из строя. Мы обнялись, и я почувствовал, что горло перехватывают рыдания, а из глаз потекли слезы. В Иванове вел себя, как и подобает солдату, но тут, когда увидел бритую голову Левы, на которой раньше так красиво, с небольшой волной, лежали пшеничного цвета волосы, его черную солдатскую шинель танкиста, не выдержал… Брат очень возмужал и стал еще больше походить на нашего отца в молодости.

На следующий день, когда наговорились, отошли от лагеря, я достал свой наган, и мы по очереди стали стрелять по самодельной мишени – листку бумаги с нарисованным на нем небольшим черным кружком. Я больше мазал, а Лева с тридцати шагов бил пуля в пулю. Он еще в школе увлекался стрельбой и сдал нормы на значок "Ворошиловский стрелок".

Конец августа и сентябрь, проведенные в тылу, пролетели как один день. Нашу часть переименовали в 108-й пушечный артиллерийский полк, а тяжелые гаубицы сменили легкими 107-миллиметровыми пушками. Дальность стрельбы у них та же – 20 км, а снаряд – всего 18 кг. Меня назначили помкомвзвода и командиром отделения разведки взвода управления одной из батарей. Жили мы в больших землянках с двухэтажными нарами внутри. Утром вместо зарядки купались в озере. Потом – боевая подготовка. Старался почаще бывать у Левы. Но у курсантов были более строгие порядки. Часто возвращался ни с чем – занятия в училище шли днем и вечером. Все же нам удавалось видеться хотя бы раз в неделю.

10 октября полк подняли по боевой тревоге. Наш дивизион отправлялся первым, и у меня не оказалось даже нескольких минут, чтобы попрощаться с Левой. Неужели так его и не увижу?

Когда забирался в теплушку, вдруг услышал свое имя. Ко мне бежал Лева! Кто-то передал ему, что артиллерийский полк грузится на станции. Мы успели обняться, и Лева помог мне снова вскочить в вагон. Поезд ускорял ход.

– Напиши домой, что проводил меня! – крикнул я Леве. Бойцы уже задвигали дверь теплушки. Нет, никак не думал я тогда, что это прощание с братом будет последним…

Поздно вечером 15 октября разгрузились на станции Завидово под Калинином и разместились в близлежащем лесу. Стемнело. В глубине леса то тут то там раздавалось тоскливо-безнадежное мычание. Наступили холода, опавшие листья закрыли траву, и коровам (отбились, видимо, бедняги, от перегоняемого в тыл стада) в осеннем лесу нечего было есть.

Утром, продрогшие после холодной и неспокойной ночевки, мы быстро собрались и двинулись по шоссе Москва – Ленинград в направлении Калинина. Наша колонна из автомашин и тракторов, тащивших пушки, растянулась на много километров. Навстречу двигался нескончаемый поток калининцев. Большинство пешком, кое-кто на повозках. Изредка встречавшиеся легковые автомашины тащились со скоростью толпы. Шоферы подавали сигналы, но этим лишь вызывали раздражение у возбужденных до предела людей.

Толпа молча расступалась, пропуская колонну войск. Иногда на дороге возникали заторы, и тогда люди начинали нервничать, женщины и дети плакали. Страх и гнев, отчаяние и надежда смешались во взглядах, обращенных к нам…

Постепенно на дороге осталась только наша колонна. К вечеру сделали небольшую остановку в какой-то деревне. Командиры зашли в дом, где расположился штаб полка, и возвратились озабоченные. Командир взвода лейтенант Смирнов прыгнул в кузов нашей машины и, волнуясь, сообщил обстановку: позавчера, 17 октября, гитлеровцы неожиданным ударом танковых частей заняли Калинин. Врага остановили курсанты Калининского пехотного училища, бойцы 5-й дивизии, только что прибывшей в Калинин для отдыха и пополнения после тяжелых боев и потерь в Прибалтике, и батальон Калининского народного ополчения.

Командиру батареи было приказано: к утру занять наблюдательный пункт в районе элеватора, что на окраине Калинина, орудия установить на огневой позиции у села Эмаус и быть готовым поддержать артогнем стрелковые подразделения. Наша машина первой вновь двинулась по шоссе. На выезде из деревни у обочины стоял грузовик, из кузова донеслись тяжелые стоны раненых.

Впереди, постепенно охватывая горизонт, разрасталось огромное огненное зарево, словно кровью заливая ночное небо – выше и выше… Это горел Калинин. А ведь несколько дней назад, когда мы выезжали, он считался тылом…

ОТ СОВЕТСКОГО ИНФОРМБЮРО

Из вечернего сообщения 15 октября 1941 года

В течение ночи с 14 на 15 октября положение на Западном направлении фронта ухудшилось. Немецко-фашистские войска бросили против наших частей большое количество танков, мотопехоты и на одном участке прорвали нашу оборону. Наши войска оказывают врагу героическое сопротивление, нанося ему тяжелые потери, но вынуждены были на этом участке отступить. За 13 октября уничтожено 36 немецких самолетов. Наши потери-11 самолетов. По неполным данным, за 15 октября под Москвой сбито 9 самолетов противника.