К вечеру ничего не изменилось. Отдохнув в блиндаже, чуть согретом теплом тел разведчиков, я вернулся на НП. Там, где были немецкие траншеи, поднялась ракета, торопливо освещая нейтральную полосу. Наша передовая, погруженная в ночной мрак, безмолвствовала. Вспомнилось последнее прощание с Левой. Тогда я не мог представить, как сложатся наши судьбы… Свет новой, вспыхнувшей над передовой ракеты рассыпался в моих заполненных слезами глазах в мелкие шевелящиеся искорки. Только ночь знала, как мне было тяжело!…
"Логика войны неумолима. Она не щадит ни хороших, ни плохих. Наоборот, к прекрасным людям она более беспощадна", – этими словами по поводу гибели одного из любимых героев "Севастопольских рассказов" Толстого хочется сказать о брате. Да, смерть выбрала из нас двоих того, кто лучше,- сильнее, мужественнее, нужнее отцу, матери, людям… Проходит время, боль не затихает…
В трудные минуты послевоенных лет брат, как и в детстве, не оставлял меня. Его образ вставал передо мной, и я говорил себе: "Не опускай руки! Ты живешь и за него!"
Много лет ждала Леву, не зная, что он погиб, Галина Сергеевна Градовцева, его однокашница по институту.
В ответ на мое письмо[34], в котором я сообщил о гибели Левы и просил написать, что она помнит о нем, Галина Сергеевна писала:
"…Не могу передать, как потрясло меня Ваше письмо. Оно всколыхнуло все пережитое, хотя и прошло тридцать лет. Вспомнишь, так и сейчас сердце болит, трудно писать… Десять лет я не выходила замуж, ждала возвращения Левы с войны…
Каким я помню Левушку? Он был умный, скромный, честный, добрый, тактичный, застенчивый, как девушка, заботливый, как самый близкий. Всегда рядом, но не на виду. Мы, студенты курса, очень его любили. Очень стеснялся своего роста…
…Перед уходом на фронт принес мне карточку (вдвоем с папой), сказал:
– Это мой отец, я как-то не успел тебя с ним познакомить…
В последнем треугольнике написал о тех ужасах, которые увидел после отступления немцев. Жаловался, что ему мешают длинные ноги, тяжело сидеть в танке. Письмо было полно решимости мстить немцам. Запомнились его слова: "Жиманем, так жиманем, в последний раз"! Больше от него писем не получала. Ответа на мой запрос в часть не прислали…
…Очень захотелось побывать на могиле Левы, буду растить махровую сирень. Он так любил сирень!"
В братской могиле, где похоронен Лева, спят вечным сном 1273 верных сына Родины.
…На стене моей комнаты – отчеканенный на меди портрет дорогого Левы. Он смотрит на меня все таким же двадцатидвухлетним, каким был в 1941 году, до войны, унесшей десятки миллионов жизней. И я невольно, в который раз, думаю: человечество не должно допустить новой мировой войны, нельзя превратить Землю в общую братскую могилу!
Командировка на войне
Апрельский ветер и солнце сделали свое дело. Снег начал быстро таять. Сменявшие нас разведчики пришли к нам в мокрой одежде, с посиневшими губами. Речка, которую мы переходили по льду, а потом по шаткому мостику, разлилась и снесла мостик. Пришлось раздеваться и переходить ее вброд.
Я хорошо знал местность от НП до огневых позиций. Огневые были недалеко от этой же речки, только располагались ниже по течению. И там тоже был мост – хороший, только что построенный, я недавно проходил по нему. За ним начинался прочный бревенчатый настил, который тянулся по болоту километра два, а затем уходил в лес. С нашего НП можно было попасть на огневые позиции как по левому, так и по правому берегу, через настил и новый мост. Но так мы никогда не ходили.
Наступал вечер. Раздумывать было некогда. Судя по карте, в район болота, где находился настил, вела лесная дорога, начинавшаяся невдалеке от нашего НП.
– Собирайтесь! Проведу так, что пяток не замочите! – сказал я бойцам своей смены.
Но, увы, примерно на четвертом километре мы уже шли по сплошной воде, покрывшей дорогу.
Вот и болото с настилом. Уже легче! Но что с ним? Он всплыл, и идти по нему совершенно невозможно. Вода доходила до колен, а местами – до пояса. На всякий случай достали из карманов гимнастерок документы и спрятали в шапки: все-таки надежнее.
Впереди слышались шум и дикая ругань. Видать, кто-то кроме нас тоже бедствовал в болоте. Приготовили оружие. Тело уже не чувствовало холода. Когда подошли ближе, поняли, что это бедствует наша пехота. Солдаты орали на лошадей. Из воды торчали конец ствола и верхняя часть щита полкового орудия.
Мост уцелел, хотя и был целиком под водой. Мы перебрались, ориентируясь на торчавшие из воды вехи, и побежали к блиндажам на огневой позиции. На следующий день особых разговоров о нашем ночном "путешествии" не было, а сам я помалкивал. Да и о чем говорить, если даже насморка никто не схватил.
Замполит дивизиона капитан Коваленко, увидев меня, завел в свой блиндаж, взял лежавшее на столе письмо и сказал:
– Племянница пишет. Просит познакомить с молодым героем. Ты, брат, самая подходящая кандидатура. Адрес на конверте. Бери его и пиши.
Так и втянул меня Павел Васильевич в переписку. Тем временем из Иванова от Лелиной подруги Лизы Мышкиной тоже пришло письмо – большое и очень теплое, она предлагала переписываться.
Пришло письмо и от отца. Я так ждал его…
"…Сейчас мы переписываемся с Константином Ивановичем Сладковым, единственным оставшимся в живых из Левиного экипажа. Он сообщил, что Лева похоронен с честью – на могиле памятник. Положен в тужурке, диагоналевых брюках и сапогах. Орден снят…
О нас не беспокойся! Сколько можно, мы не теряем все же мужества и крепимся в единственной надежде увидеть тебя…"
Когда дочитывал письмо, вызвали в штаб полка. Вручили командировку на четыре дня с заданием: объехать прилегающие села и установить их состояние. Вместе с одним бойцом ездили от одной сожженной деревни к следующей. Жители ютились в шалашах и землянках, в лесу, голодные, без теплой одежды; не всегда удавалось их и найти. От одного услышали страшный рассказ, как немцы без всякой причины подожгли деревню, а крестьян всех расстреляли, включая женщин и детей. Случайно удалось спастись только нашим рассказчикам – старику и старухе. Paно утром старик ушел в лес за вязанкой сучьев, захватив топор и длинную веревку. Услышав выстрелы и увидев пылающие дома, убежал в глубь леса и вернулся только к вечеру. Деревня безмолвно догорала. Только временами из колодца слышались слабые стоны. Сколько ни кричал дед в темный сруб, ответа не было – только леденящий душу стон. Тогда, обвязав сруб веревкой, он стал спускаться в колодец, но через несколько метров наткнулся на препятствие и с ужасом понял, что стоит на телах односельчан. Сверху лежала женщина, еще живая. Он обвязал ее концом веревки и еле вылез из колодца. Когда поднял женщину наверх и всмотрелся в нее, упал без сознания: это была его жена…
Бесхитростный рассказ старика дополнялся жалким видом убогой землянки. Старуха лежала на чем-то вроде старого матраца у дальней стенки и тихо плакала.
…Партизанские отряды в эти места не заходили, фашисты подняли руку на ни в чем не повинных людей, зверски расправившись с ними только за то, что они – советские!
Когда мы уходили, старуха, продолжая всхлипывать, сказала:
– Два сыночка у меня воюют… Не знаю, живы ли… Сохрани всех вас, господи!
Огромная чужая боль, увиденная в эти дни, отвлекала от своей. Так и не нашли мы ни одной целой деревни в районе примерно пятьдесят на пятьдесят километров!
Карательные отряды фашистских войск в яростной и безуспешной борьбе с партизанами сжигали села. Люди уходили в леса, в глубь пинских болот, где жили в так называемых "куренях"-шалашах, или землянках. Скученность, полное отсутствие элементарных санитарных условий привели к катастрофическому развитию вшивости. Ю.П. Померанцев[35], врач-эпидемиолог 61-й армии, в которую входила наша дивизия, вспоминая о том времени, пишет:
