Проводная связь во время боев под Горбами почти не работала. После жестоких артиллерийских налетов оставались лишь отдельные куски провода, соединить которые было невозможно. Каждые сутки прокладывались новые линии, но и они работали всего по 10-15 минут: осколки мин и снарядов снова секли их на мелкие куски. Помню, в один из дней, когда шел тяжелый бой и надо было обеспечить связь во что бы то ни стало хотя бы на несколько часов, комиссар полка майор Анатолий Францевич Циш приказал всему политсоставу полка вместе со связистами выйти на линии связи и восстанавливать провод.
На начальника связи дивизиона Беляева было страшно смотреть. Он исхудал и почернел; от мороза и бессонных ночей глаза у него постоянно слезились, белки глаз воспалились, покраснели. Иногда героическими усилиями всего взвода телефонную связь удавалось восстановить, но ненадолго… Вблизи переднего края телефонные линии артиллеристов и стрелковых подразделений часто шли рядом. При одновременном повреждении нескольких линий связисты не сразу находили нужные концы, ошибались. На одни ошибки накладывались другие, и тогда по одной линии можно было сразу услышать многих, не столько говоривших, сколько мешавших друг другу. Такая связь становилась бесполезной.
Во время боев я в большинстве случаев находился в штабе дивизиона, помогая начальнику штаба капитану Тирикову в обеспечении стрельбы батарей и подготовке боевых донесений. Капитану было уже за сорок. Ко мне он относился как отец к сыну. И я стремился во всем ему помогать.
В один из первых дней боев под Горбами капитан приказал мне пойти на НП дивизиона и уточнить его местоположение. До НП было километра 3-4. Я пошел, как всегда, один. Пройдя километр, стал пересекать большое поле, где ночью был произведен мощный огневой налет. Вражеские снаряды буквально перепахали его вдоль и поперек, кругом чернели глубокие воронки. Земля, копоть, снег, сбитые и посеченные мелкие деревья и ветки кустарника – все смешалось. В воздухе еще стоял запах пороха. Один из тяжелых снарядов попал прямо в то место, где вчера был наш штабной блиндаж. Взрывом разбросало бревна наката по сторонам, часть их валялась в образовавшейся воронке.
Поневоле съежившись, я быстро перебежал обстрелянный участок, затем перешел через замерзший ручей и стал подниматься по заросшему редкими кустами лугу. Там, где начинался лес, увидел блиндаж. Он оказался пустым. Посидев немного на его крыше, я определил по карте свое местонахождение и пошел дальше.
Сказывалась близость передовой. Впереди время от времени трещали автоматы – и наши, и немецкие. Но пули еще не долетали до меня. Поле пересекли глубокие колеи от танковых гусениц, и, посмотрев, куда они ведут, я заметил сбоку, в кустах, два Т-34. Почему-то перевел взгляд с танков на небо и вдруг ясно увидел две черные точки, летящие прямо на меня. Мгновенно шлепнулся в снег, и тотчас оглушили два близких разрыва. Ни раньше, ни позже мне не приходилось видеть, как летят мины. А сейчас, если бы я их не заметил, то, наверное, не успел бы упасть в снег до их разрыва…
Полуоглушенный, я вскочил и бросился в лес. Снеговой покров между деревьями, посеревший от копоти и выброшенной взрывами земли, пестрел многочисленными воронками. Многие деревья были повреждены артиллерийским и минометным обстрелом. Я перебежками пробирался дальше, прячась за уцелевшими деревьями. Рядом то и дело громко щелкали разрывные пули немецких автоматов. При ранении такой пулей образуется рваная, трудно заживающая рана.
Сейчас стрельба шла в лесу, и при каждом, самом легком соприкосновении с веткой или стволом дерева, пули разрывались, издавая громкий, щелкающий звук.
Наконец малозаметная тропа, на которую я случайно наткнулся, привела меня к блиндажу. Спрыгнув в узкий проход, я нагнулся, чтобы побыстрее забраться в убежище. Но не тут-то было. В блиндаже люди буквально лежали друг на друге. Кое-как втиснувшись поверх всех, я пробрался к Мартынову. Дневной свет слабо проникал сюда. Лицо Мартынова казалось серым, выросшая за несколько дней щетина на щеках и подбородке изменила его черты.
– Зачем тебя сюда принесло? – спросил он.
Я протянул ему карту и попросил нарисовать передний край, спросил, где НП. Оказалось, что НП дивизиона и батарей находится метрах в 200-300 впереди, в воронке от тяжелого снаряда. Мартынов сидел в ней вместе с разведчиком Алалыкиным весь вчерашний день, порядком перемерз, но зато хорошо изучил передний край немцев. Идти сейчас на НП бессмысленно, убьют. Стрельбу комбаты ведут отсюда, ориентируясь по звукам разрывов.
Я отметил на карте примерное местонахождение НП и блиндажа, а Мартынов нанес на нее линию переднего края. Почувствовав, что тела подо мною начали шевелиться, сполз в проход. Надо было вылезать обратно.
– Подожди немного,- остановил меня Мартынов.
И почти сразу же после его слов многочисленные разрывы затрясли блиндаж. Обстрел кончился так же внезапно, как и начался.
– Теперь иди,- сказал Николай.- Они, гады фашистские, по расписанию сегодня работают!
Я попрощался, вылез из блиндажа и, подстегиваемый автоматными очередями, побежал обратно. От только что избитой минами земли пахло сгоревшим толом. Где-то справа ухали разрывы тяжелых снарядов. Сильно запыхавшись, перешел на быстрый шаг. Хотелось скорее выйти из опасного места. У блиндажа, где мне удалось передохнуть по пути на НП, увидел лежавшего навзничь мертвого красноармейца. Принес.ли его кто сюда или тут его а убило – понять было трудно.
Когда я вернулся, в штабной землянке Тирикова не было, его вызвали на командный пункт полка. В мое отсутствие одна из наших батарей, находившаяся почти рядом со штабом дивизиона, открыла стрельбу. Гитлеровцы сразу же засекли ее: едва забрался в землянку, как кругом стали рваться снаряды. Было разбито орудие. Один из снарядов упал у входа в землянку. К счастью, он не разорвался…
Я понимал, что батарею нельзя оставлять на старом месте. Как только она снова откроет огонь, ее могут уничтожить. Не исключено, что налет повторится сегодняшней ночью: тогда на месте батареи останется месиво из земли и железа, и тогда никакие укрытия не спасут орудия. "Надо готовить запасную огневую позицию",- решил я и распорядился от имени Тирикова. За ночь ОП была оборудована: сделаны укрытия для орудий и снарядов, блиндажи для орудийных расчетов. Я подготовил данные для стрельбы, выбрав целью вражескую передовую впереди НП, на котором только что побывал и в правильности координат которого не сомневался. Вернувшийся Тириков одобрил мое решение.
Перед рассветом связь с НП восстановилась. Командир батареи, узнав о случившемся, приказал перетащить орудия на новые огневые. За какой-нибудь час батарея снова была готова к стрельбе…
Через несколько дней поступил приказ сменить места наблюдательных пунктов и максимально приблизить их к немецкому переднему краю, чтобы, по возможности, вести прицельный огонь. Стало еще труднее: стояли трескучие морозы, а на глазах у немцев невозможно было ни построить блиндаж, ни вырыть землянку, разве что просто яму в снегу. Пищу доставляли на передний край остывшей, а иногда и замерзшей. Чтобы дотащить термос до НП, надо было проявить немало мужества. Помню случай, когда один из бойцов струсил и вернулся на кухню с полным термосом, так и не накормив наших разведчиков, радистов и Мартынова. Командир дивизиона Новиков, бывший в этот день на огневых, вытащил пистолет и приказал бойцу немедленно идти обратно, пообещав расстрелять, если тот не отнесет пищу своим же товарищам. Фамилию бойца не называю. Позднее он был награжден медалью "За отвагу".
Мы никогда не теряли убитыми и ранеными столько людей, как в эти дни. На передовой наступил критический момент. Не было возможности укрыться от обстрела, согреться от лютого мороза; даже чистого снега для утоления жажды не могли найти. Гасла надежда уцелеть, теряла смысл сама жизнь. Она становилась тягостной, с ней легко было расстаться, не дожидаясь осколка или пули, стоило расслабиться, опустить руки, сказать себе: все равно убьет… Но мысль, что такая гибель равносильна предательству, что все – эти муки придется принимать кому-то другому, если струсить, сподличать, не выдержать до конца, заставляла людей все перенести, выстоять.
