— Деньги!

Женщина отняла от лица руки, взглянула на своего мучителя и медленно поднялась с пола. Она стояла пошатываясь, с трудом превозмогая острую боль — удар Зуниги пришелся в солнечное сплетение.

— Гони деньги, шлюха!

Они кивнула и неверной походкой побрела к шкафу, в котором хранила продукты. Девочки все еще рыдали и никак не могли успокоиться. Яни сняла с полки ярко-красную банку из-под кофе и достала спрятанные там песо и доллары и протянула Зуниге.

— Что, черт побери, это значит?! — сурово спросил индеец.

— Это... это все, что у меня есть.

Зунига взглянул на горсть скомканных банкнотов, швырнул их на пол и ударил Яни по лицу кулаком. Она снова упала, с рассеченной губой, заливаясь кровью.

— Пожалуйста! Пожалуйста! — твердила Яни, ползая на коленях перед индейцем.

— Идиотка. Подлая шлюха!

Теперь Зунига слегка наклонился и уткнул дуло пистолета ей в шею, потом стал водить им по позвоночнику.

— Я, может, и не убью тебя, если выстрелю, но всю жизнь ты будешь неподвижно лежать, как чурбан.

— Да! — в отчаянье крикнула она. — Да, поняла.

— Ну что? Стрелять?

— Не-е-е-ет! Не-е-е-ет!

— Тогда говори, где деньги.

Она подняла голову и посмотрела сквозь слезы в глаза.

— Клянусь Девой Марией, клянусь жизнью моих детей... Я ничего не знаю ни о каких деньгах! — Она бросилась ему в ноги, словно послушница перед алтарем. — Ничего не знаю!

Зунига долго смотрел на нее. Дети бились в истерике. Вокруг лампы под потолком, громко жужжа, кружил огромный черный жук. Индеец отвел пистолет от шеи.

— Значит, у гринго совсем не было денег?

Яни снова посмотрела на индейца:

— Клянусь... Клянусь младенцем Иисусом, не знаю.

Холодный взгляд его черных глаз скользнул по женщине, словно лезвие кинжала.

— А были бы у него деньги, ты бы знала? Да?

Вопрос непростой. Как на него ответить?

— Клянусь...

— И если бы знала, сказала бы мне, верно? — зашипел он, как змея.

— Клянусь Богом, впервые слышу о каких-то деньгах. Перед Богом и его ангелами... никогда...

Взгляд его потеплел, и теперь он ощупывал простертое на полу тело Яни. Женщина поняла: он собирается ее изнасиловать при детях.

— Клянусь... клянусь... — бормотала она. Он грубо схватил ее за волосы и поставил на ноги. Яни вскрикнула, дети завыли еще громче. Индеец толкнул ее к кухонному шкафу и посадил на узенький выступ.

— Пожалуйста, не трогайте меня. Я не знаю...

Он вцепился в ворот ситцевой сорочки и разорвал ее до самого подола. Яни стыдливо прикрывала маленькую дряблую грудь, но он сдернул сорочку с плеч и прижал женщину к полкам, уставленным посудой и всевозможными банками и склянками. Затем, по-прежнему орудуя одной рукой, потому что в другой держал «люгер», принялся расстегивать на себе пояс.

— Уходите! Уходите! — крикнула она детям.

— Заткнись! — прорычал Зунига. Его брюки соскользнули на пол.

— Бегите! Бегите к сеньоре Мендоза! Она даст вам конфетки! — Девчушки не двигались с места, громко воя от ужаса.

— Я сказал, заткнись! — прикрикнул индеец, раздвинул ей ноги и нацелил пенис в розовый кружок в кольце черных волос.

— Не смотрите! — кричала Яни перепуганным насмерть детям. — Не смо...

Он грубо вторгся в нее, и она заплакала от боли.

— Не смотрите, — снова крикнула Яни, давясь слезами, пока он яростно орудовал своим пенисом. Постепенно взгляд его стал почти ласковым, он взвизгнул от удовольствия и отпрянул прочь. Все закончилось в считанные минуты.

Яни соскользнула на пол и, вся сжавшись, безутешно рыдала.

Индеец напялил штаны и, легонько коснувшись ее тела носком мокасин от Джемелли де Жанейро, пригрозил:

— Только попробуй сболтни, что я был здесь, снова приду.

Совершенно обессилев, она не проронила ни слова, только рыдала, держась за грудь и закрыв глаза. А когда наконец открыла их, бандита уже не было. Яни лежала на холодном цементном полу, блуждая взглядом по комнате. Ей не верилось, что он ушел, оставив ее в живых. Наконец взгляд ее остановился на девочках.

— Консуэло, Мария. — Она уже ползла к ним, чтобы успокоить. — Не плачьте, все в порядке, любимые. Все в порядке. — Она залезла под стол и прижала малюток к голому телу. — Не плачьте. — Но малышки еще громче заревели, прижавшись к матери и крепко обняв ее своими тощими ручонками.

— Простите меня, миленькие мои, я не виновата, — стенала Яни. А дети, чтобы как-то утешить несчастную, уткнулись лицом в ее голое тело.

— Пожалуйста, простите меня. Простите, — без конца твердила она сквозь слезы, как катехизис, как молитву.

Так они просидели под старым деревянным столом больше часа. Яни чувствовала, как из нее сочится семя индейца, и без конца повторяла словно заклинание:

— Умоляю, простите меня. Умоляю, простите меня. И ты, матерь Божия, умоляю, прости меня.

Постепенно ее рыдания стихли и перешли в причитания:

— Простите меня, ради Бога! Простите!

Она никак не могла успокоить детей, пока наконец не напоила их «фантой», разбавив ее небольшим количеством текилы, оставшейся после американца. Уложив девочек на большом матраце посреди комнаты, Яни включила свет и, как только они уснули, напялила на себя рубашку и джинсы американца, после этого вооружилась огромным кухонным ножом и села на полу у запертой на задвижку двери.

— Пожалуйста, простите меня, детки, — чуть слышно шептала она. — Пожалуйста, простите меня, пожалуйста, простите меня, пожалуйста, простите меня.

Так сидела она, казалось, целую вечность, а потом еще час после того, как мелькнул на стене последний отблеск фар мчащихся по шоссе машин. Лишь тогда она осторожно открыла дверь и вышла наружу, окунувшись в горячий, насыщенный солеными парами океана воздух. Из бара в полумиле отсюда вниз по шоссе доносились звуки мексиканского оркестра. Осторожно ступая босыми ногами, Яни скользнула за угол своей хибары и, опустившись на корточки, стала шарить под ее основанием, пока не нащупала доску, прикрывавшую отверстие под домом. Углубление, узкое и длинное, образовалось в результате усадки песчаной почвы. Покойный американец обнаружил это отверстие в первую же ночь своего пребывания здесь. «Простите меня. Простите меня. Пожалуйста, простите меня!» — мысленно повторяла Яни.

Пустив в ход нож, она приподняла грязную доску и без труда сдвинула с места, затем легла на землю и, насколько возможно, залезла под цементное основание. В нос ударила страшная вонь, но Яни продолжала продвигаться вперед, пока не оказалась внутри углубления.

«Простите меня! Простите меня!» — мысленно молила она по-испански.

Достав из кармана предусмотрительно захваченную свечу, Яни зажгла ее трясущимися от страха руками и в тусклом свете на расстоянии футов шести увидела несколько пар устремленных на нее крысиных глаз, розоватых, совсем крошечных. В гнезде из газет копошились еще не покрывшиеся шерстью крысята, целый выводок.

«Пожалуйста, простите меня. Пожалуйста, простите меня».

Вдруг она заметила рядом с собой какой-то предмет. Это был наполовину зарытый в землю, покоробленный, обглоданный крысами кейс. Именно его женщина и искала.

«Матерь Божия, прости мне мое богохульство. Моя красавица Консуэло, прости меня. Моя крошка Мария, прошу тебя...»

Вернувшись в дом, Яни побоялась включить свет, в каждом углу ей мерещились тени. Она зажгла свечу, положила на пол кейс с прогнившей от сырости, погрызенной крысами кожей, осыпавшейся при малейшем прикосновении, села рядом.

«Матерь Божия, прости меня».

Время от времени в кромешной предрассветной тьме американец, бывало, поднимался с матраца и незаметно покидал дом. И когда это случилось впервые, Яни, спавшая всегда чутко, незаметно последовала за ним и увидела, как он нырнул под фундамент. А на следующий день он повез ее в супермаркет и дал на расходы стодолларовую купюру. С тех пор, всякий раз, как он выходил среди ночи, Яни ловила в темноте каждый звук, стараясь узнать, лезет ли он под дом, и ей это обычно удавалось.