Дрожа от волнения, он, как истый неаполитанец, поставил пластинку «О, мое солнце».

Изабель завизжала.

Следующим был Верди.

Опера ей не понравилась.

Джованни попробовал другие жанры классической музыки.

Квартеты Моцарта для струнных инструментов.

Девчушка притихла.

Девятая симфония Бетховена.

Определенно не то!

Этюды для фортепиано Дебюсси.

Девочка молчала целую минуту.

Но потом еще громче заплакала — видимо, музыка ее утомила.

Джованни велел разыскать все пластинки, какие были в доме. Покойная жена потратила на них целое состояние, и теперь он старался с их помощью разрешить мучившую его загадку.

Изабель обожала английский и американский рок-н-ролл. Джованни нашел последний альбом «Битлз» и поставил пластинку «Пусть так будет».

Никакого впечатления.

Затем Джеймса Брауна.

Громкий плач.

Среди разбросанных на полу Джованни нашел несколько пластинок бразильской музыки.

Ребенок буквально завыл.

Джованни был в панике. Дочка ускользала от него, как эйфория после выпивки. Что же все-таки с ребенком? Найденный им ключ не подходит к загадке.

Он лихорадочно менял пластинки. Затем, заметив, что ребенку не нравится, тут же снимал. Но ребенок не унимался. Дойдя до отчаянья, Джованни вытащил из альбома дюжину пластинок и положил на автоматический проигрыватель. В полном изнеможении он опустился в одно из маленьких розовых кресел, закрыл лицо руками и тихонько заплакал. Ребенок кричал и кричал. Джованни начал молиться. Вначале Святой Деве Марии, потом Святой Юдифи, покровительнице всех несчастных. Но самую горячую молитву он вознес Дженнаро, местному неаполитанскому святому.

Постепенно сон одолел его. Он не знал, как долго проспал, и очень удивился, обнаружив себя в изящном детском креслице. Солнце, должно быть, уже зашло, потому что в детской царила сумеречная прохлада. Все еще звучала музыка. Американский джаз — медленный, тягучий блюз сороковых годов. Пел женский голос. Джованни стало не по себе. Чего-то не хватало... Чего-то...

Детского плача.

Сердце Джованни сжалось, затем он подумал: девочка спит.

Благодарю тебя, Господи, за эту милость.

Он вылез из кресла, тихонько подошел к колыбели.

Большие черные глаза были устремлены на него Девочка улыбалась.

Джованни замер. Он ни разу не видел, чтобы дочь улыбалась.

Голос певицы на миг умолк, вверх взмыла мелодия саксофона. Лицо девочки приняло недовольное выражение, и вдруг она рассмеялась — опять зазвучал женский голос.

Наконец-то он понял, что нужно малышке. Джованни проковылял к проигрывателю и склонился над ним, стараясь прочесть наклейку. Затем поднял с пола альбом.

Казалось, стены дрожали от удивительного голоса певицы, в нем были и мудрость, и боль, и тревога, и нежность, протест и печаль, страсть и гнев. Он то заполнял комнату, то замирал.

Звуки саксофона, японской флейты, негритянские, неаполитанские ритмы сливались в одну чарующую мелодию.

Его дочь смеялась. Она смеялась.

Джованни склонился над кроваткой и, когда девочка потянулась к нему ручонками, дал ей палец. Малышка схватила его, положила в рот и снова рассмеялась.

Через несколько минут девочка уснула под музыку, крепко сжимая в своей кукольной ладошке указательный палец его левой руки. Уснула с улыбкой на губах.

Джованни поднял глаза к небу и неловко перекрестился, горячо возблагодарив Святую Марию, Святую Юдифь и Святого Дженнаро.

— Признайся, малыш, разве у рыжих не самая мягкая «киска»?

Ее клитор набух под его языком. Толстый, пульсирующий, он жил, казалось, своей собственной жизнью. То ускользал, убегал от его языка, то отдавался бесстыдно, как протитутка.

— Похоже на конфетку, правда, малыш?

На самом деле он больше походил на устрицу, пахнувшую лекарством. Ким пользовалась ароматическими вагинальными дезодорантами, которые через несколько часов утрачивали приятный аромат, приобретая свой первоначальный запах составных химических элементов.

— Возьми же его, малыш! Вот так. Чудесно, — мурлыкала она, вцепившись пальцами с длинными ногтями в его густые черные волосы. — Ешь этот рыбный сандвич. — Она хихикнула.

Ким была худощавой, угловатой женщиной сорока семи лет с рыжевато-оранжевыми волосами и бледной, усыпанной бесчисленными веснушками кожей. На правом боку ее была искусно вытатуирована розовая пантера. Ким Бакстер лежала на своей широкой кровати, обложенная дюжиной всевозможных подушек, — она любила подушки, гладила свое бедро и наблюдала за тем, что проделывал Сэл с самыми интимными местами ее тела. Ким и сама не знала, что доставляет ей большее удовольствие: прелюдия или сам процесс. Она запрокинула голову, немного опустила зад и еще шире раскинула ноги.

— О! О, ты настоящий мастер, малыш! — Она закрыла глаза и застонала. Сэл вытянулся кверху задом, ноги свисали с кровати, пенис болтался. Этой ведьме — все едино. Ким Бакстер нужно одно: чтобы он вылизал ее «киску». Ким ни за что не призналась бы в этом даже себе и, не раздумывая, отвергла бы ярлык феминистки, впрочем, как и мысль о превосходстве мужчины над женщиной. Ей нравилось наблюдать, как мужчина стоит на коленях и трудится над ее «передком» — это власть особого рода, ее личная власть над конкретным мужчиной. Кончиком языка Сэл нащупал клитор и стал зубами тереть его. Ким застонала, по телу пробежала судорога. Сэл прижал клитор покрепче и ощутил, как колышется ее плоть между деснами и зубами.

— О, Иисус, малыш! — шептала она. — О, Иисус! — Она потянулась к серебряной баночке с амилнитратом[8], висевшей у нее на шее на длинной цепочке, как амулет. Ким Бакстер избегала всяких пилюль, но в момент экстаза не могла обойтись без сердечного стимулятора, который приобрела у неряшливого доктора, завсегдатая ее бара.

Она сдернула круглую крышечку, сунула палец в пенисообразное отверстие и положила себе на грудь немного амилнитрата, как кладёт верующий икону.

— О-о-о, малыш! Еще, еще!

Сэл жевал ее, как початок кукурузы. Но это было уже неважно. Он знал по опыту: главное — не останавливаться. Вода закипела. И теперь должна забить ключом.

— О, черт! — вопила она, видимо дойдя до кульминации. — Черт! — Она сунула амилнитрат в нос и глубоко вздохнула. Сэл яростно сосал, пока влажная мясистая плоть не опала у него во рту. Оргазм и амилнитрат достигли своего пика одновременно. Ким что-то бормотала, каталась по кровати, словно в припадке эпилепсии. Ее вагина извергла жидкость прямо в рот Сэла, ноги обвились вокруг шеи, как тиски, ляжки закрыли ему лицо. Несколько минут они лежали, будто настигнутые безумием животные. Затем тело Ким обмякло, и Сэл ощутил пульсирующую боль в шее. Он выполз из-под ее ног, а она оторвалась от горы подушек и слизнула свою жидкость с его лица.

Сэл улегся рядом с ней на влажных простынях и начал растирать шею.

Ким зажгла сигарету, какое-то время мечтательно смотрела в потолок. Потом задумчиво произнесла:

— Я вот думаю, не лучше ли ты всех, кто у меня был? Не обижайся за сравнение, но ты чертовски хорош. Не хуже тех двоих или троих. Но я хочу понять, не самый ли ты лучший. Однажды у меня был огромный ниггер, язык как лопата. Все умел, ты знаешь, что я имею в виду. Сосал, как пожарный шланг. — Сэл перегнулся через нее, чтобы достать сигарету, и, когда коснулся ее груди, тела их буквально отскочили друг от друга. — Затем был старший брат Спиро — Гус. — Спиро, Сэл уже это знал, покойный муж Ким, грек, умер от сердечного приступа, когда проделывал с женой всякие сексуальные манипуляции. Оставил ей «Толл Колд Уан», гриль-бар, как раз напротив этой грязной маленькой квартиры. — У Гуса не было зубов. От недостатка кальция или чего-то там еще в Греции. Клянусь Богом, он так сжимал деснами мою задницу — я думала, что описаюсь. — Она хихикнула. — Я всегда подшучивала над Гусом. Даже своей пустой челюстью он мог бы сосать куда лучше, но ему это не нравилось. — Она расхохоталась и при этом выпустила газы, развеселившись еще больше. — Нет, мой сладкий, ты лучше всех.