Кто такой Шелига? Так вопрошает со времен критической «Literatur-Zeitung» (смотри «Святое семейство» и т.д.) всякий, кто следил за развитием немецкой философии. Кто такой Шелига? Все вопрошают, все настороженно прислушиваются при варварском звуке этого имени, – но ответа нет.
Кто такой Шелига? Святой Макс дает нам ключ к этой «тайне всех тайн».
Шелига, это – Штирнер как творение; Штирнер, это – Шелига как творец. Штирнер – это «Я», фигурирующее в «Книге», Шелига – это фигурирующее в ней «Ты». Штирнер в качестве творца относится поэтому к своему творению – Шелиге как к своему «непримиримейшему врагу». Как только Шелига желает приобрести самостоятельность по отношению к Штирнеру – злополучную попытку в этом направлении он сделал в «Norddeutsche Blätter»{211}, – святой Макс «вбирает» его обратно «в себя»; такой эксперимент, направленный против шелиговской попытки, проделан на стр. 176 – 179 «Апологетического комментария» у Виганда. Борьба творца против творения, Штирнера – против Шелиги – это, однако, только кажущаяся борьба: [Шелига выдвигает теперь против своего творца фразы, принадлежащие самому творцу, – например, утверждение, «что тело, как таковое, тело само по себе, есть отсутствие мыслей» (Виганд, стр. 148). Святой Макс думал при этом, как мы видели, только о чистой плоти, о теле до его образования, и определил при этом тело, как «иное по отношению к мысли», как не-мысль и не-мышление,] т.е. как отсутствие мыслей; а в дальнейшем он в одном месте даже прямо изрекает, что только отсутствие мыслей (как прежде только плоть – оба понятия, таким образом, отождествляются) спасает его от мыслей (стр. 196). – Еще гораздо более разительное доказательство этой таинственной связи мы находим у Виганда. Мы уже видели на стр. 7 «Книги», что «Я», т.е. Штирнер, есть «Единственный». На стр. 153 «Комментария» он обращается к своему «Ты»: «Ты»… – «содержание фразы», т.е. содержание «Единственного», и на той же странице сказано: «то, что сам он, Шелига, есть содержание фразы, – он упускает из виду». «Единственный» есть фраза, как буквально говорит святой Макс. Как «Я», т.е. взятый в качестве творца, он собственник фразы; это – святой Макс. Как «Ты», т.е. взятый в качестве творения, он – содержание фразы; это – Шелига, как нам только что сообщили. Шелига в качестве творения выступает как самоотверженный эгоист, как совершенно выродившийся Дон Кихот; Штирнер в качестве творца выступает как эгоист в обыкновенном смысле, как святой Санчо Панса.
Здесь, следовательно, проявляется другая сторона противоположности творца и творения, причем каждая из обеих сторон содержит свою противоположность в себе самой. Санчо Панса – Штирнер, эгоист в обыкновенном смысле, побеждает здесь Дон Кихота – Шелигу, самоотверженного и иллюзорного эгоиста, побеждает его именно как Дон Кихота своей верой в мировое господство Святого. [Кем был вообще штирнеровский эгоист в обыкновенном смысле, как не Санчо Пансой, его самоотверженный эгоист – как не Дон Кихотом, а их взаимоотношение в его существовавшей до сих пор форме – как не отношением Санчо Пансы – Штирнера к Дон Кихоту – Шелиге? Теперь в качестве Санчо Пансы Штирнер принадлежит себе как Санчо лишь для того, чтобы уверить Шелигу как Дон Кихота, что он превосходит его в донкихотстве, и сообразно этой роли, в качестве заранее данного всеобщего донкихотства, ничего не предпринимает против донкихотства своего бывшего господина (донкихотства, которому он клянется со всей преданностью слуги)], проявляя при этом описанное уже Сервантесом лукавство. По своему действительному содержанию он, таким образом, – защитник практического мелкого буржуа, но он ополчается против соответствующего мелкому буржуа сознания, которое в последнем счете сводится к идеализирующим представлениям мелкого буржуа о недосягаемой для него буржуазии.
Итак, Дон Кихот поступил теперь, в лице Шелиги, в услужение к своему бывшему оруженосцу.
До какой степени Санчо сохранил еще в своем новом «превращении» свои старые привычки, – это он обнаруживает на каждой странице. «Поглощение» и «пожирание» все еще составляют его главные качества, «естественная робость» все еще владеет им настолько, что как король прусский, так и князь Генрих LXXII превращаются в его глазах в «китайского богдыхана» или в «султана», и он решается говорить только о «н…[251] палатах»; все еще сыплет он вокруг себя словечки и изреченьица из своей дорожной сумки, все еще боится «призраков» и даже утверждает, что только они и страшны; единственная разница в том, что пока Санчо еще не был святым, его надували мужики в трактире, а когда он достиг святости, он беспрестанно надувает сам себя.
Но вернемся к Шелиге. Кто не открыл давным-давно перста Шелиги во всех «фразах», которые святой Санчо вкладывал в уста своему «Ты»? Но не только в фразах этого «Ты», а в тех фразах, в которых Шелига выступает как творец, т.е. как Штирнер, всегда можно обнаружить следы Шелиги. Так как, однако, Шелига есть творение, то в «Святом семействе» он мог фигурировать лишь как «тайна». Разоблачение этой тайны могло быть делом только Штирнера как творца. Мы, правда, смутно чувствовали, что в основе здесь лежит какое-то великое, священное происшествие. И мы не обманулись. Единственное происшествие остается воистину неслыханным и небывалым, оно превосходит даже приключение с сукновальными молотами в двадцатой главе Сервантеса.
3. Откровение Иоанна Богослова,
или «Логика новой мудрости»
В начале было слово, логос. В нем была жизнь, и жизнь была свет человеков. И свет во тьме светит, и тьма не объяла его. Был свет истинный, в мире был, и мир не познал его. Пришел он в свою собственность, и свои его не приняли. А тем, которые приняли его, [верующим во имя Единственного, дал он власть быть собственниками. Но кто видел когда-нибудь Единственного?{212}
Рассмотрим теперь этот «свет мира» в «Логике новой мудрости», ибо святой Санчо не успокаивается на своих прежних уничтожениях.
Когда речь идет о нашем «единственном» авторе, то ясно само собой, что основой его гениальности служит блестящий ряд личных преимуществ, составляющих его особенную виртуозность мышления. Так как] все эти преимущества уже подробно показаны выше, то здесь будет достаточно дать краткий список главнейших из них: неряшливость в мышлении – путаность – бессвязность – нескрываемая беспомощность – бесконечные повторения – постоянное противоречие с самим собой – несравненные сравнения – попытки запугать читателя – систематическое вымогательство чужих мыслей, применяющее в качестве рычагов словечки: «Ты», «Нечто», «Некто» и т.д. и грубое злоупотребление союзами «Ибо», «Потому», «Поэтому», «Так как», «Следовательно», «Но» и т.д. – невежество – тяжеловесные заверения – возвышенная беззаботность – революционные фразы и безмятежные мысли – косноязычие – напыщенная пошлость и кокетничание дешевенькой неблагопристойностью – возведение посыльного Нанте{213} в ранг абсолютного понятия – зависимость от гегелевских традиций и ходячих берлинских фраз – словом, жиденькая нищенская похлебка (на протяжении 491 стр.), приготовленная по всем правилам Рамфорда.
В этой нищенской похлебке плавает, как бы в виде костей, целый ряд переходов, кое-какие образчики их мы приведем здесь для развлечения обычно столь удрученной немецкой публики:
«Не могли ли бы мы – но ведь – иногда разделают – Но можно – Для действительности того… необходимо особенно то, о чем часто… упоминают – и это называется – Теперь, скажем в заключение, пожалуй ясно – между тем – здесь можно, кстати, подумать – если бы не – или если бы, например, не было – это ведет далее… к тому, что… не трудно – С известной точки зрения рассуждают примерно так, – напр., и т.д.» и т.п., и «так оно остается» во всевозможных «превращениях».
