№ VI. На стр. 277, 278 мы узнаем, что «род раскрывается в народах, городах, сословиях, всякого рода корпорациях» и, наконец, в «семье», и поэтому вполне естественно, что он до сих пор «делал историю». Таким образом, здесь вся предшествующая история, вплоть до злополучной истории Единственного, становится продуктом «рода», и притом на том достаточном основании, что эта история объединялась иногда под названием истории человечества, т.е. рода.
№ VII. В приведенных положениях Санчо отнес за счет рода больше, чем какой бы то ни было смертный до него, и теперь он резюмирует это в следующем положении:
«Род есть Ничто… род есть только нечто мыслимое» (дух, призрак и т.д.) (стр. 239).
В заключение выходит, что это санчевское «Ничто», тождественное с «мыслимым», ровно ничего не означает, ибо ведь и сам Санчо есть «творческое Ничто», а род, как мы видели, творит очень многое – и притом может преспокойно оставаться «Ничем». Об этом Санчо рассказывает на стр. 456:
«Бытие ничему не служит оправданием: мыслимое есть совершенно так же, как и немыслимое».
Начиная с 448-й страницы Санчо свивает на протяжении тридцати страниц длиннейший жгут, чтобы высечь «огонь» из мышления и из критики согласного с собой эгоиста. Мы уже испытали слишком много проявлений его мышления и его критики, чтобы еще раз «оскорблять»[417] читателя нищенской похлебкой Санчо. Довольно будет одной ложки этой похлебки.
«Думаете ли Вы, что мысли, подобно птицам, свободно летают вокруг, так что каждый может поймать какую-либо из них и потом противопоставить ее Мне как свою неприкосновенную собственность? Все, что летает вокруг, все это – Мое» (стр. 457).
Санчо нарушает здесь правила охоты по отношению к мыслимым бекасам. Мы видели, как много он наловил летающих вокруг мыслей. Он рассчитывал поймать их, насыпав им на хвост соли Святого. Это колоссальное противоречие между его действительной собственностью в сфере мысли и его иллюзией на этот счет можно привести в качестве классического и наглядного примера всей его собственности в необыкновенном смысле. Именно этот контраст и составляет его самонаслаждение.
6. Песнь песней Соломона,
или
Единственный
Cessem do sabio Grego, e do Troiano,
As navegaçoēs grandes que fizeram;
Calle-se de Alexandro, e de Trajano
A fama das victorias que tiveram,
…
Cesse tudo о que a Musa antigua canta,
Que outro valor mais alto se alevanta.
E vós, Spreïdes minhas…
Dai-me huma furia grande, e sonorosa,
E naõ de agreste avena, on frauta ruda;
Mas de tuba canora, e bellicosa
Que о peito accende, e о côr ао gesto muda
[418],
внушите мне, о нимфы Шпре, песнь, достойную героев, сражающихся на ваших берегах против Субстанции и Человека, песнь, которая разольется по всему миру и которую будут петь во всех странах, – ибо речь идет о человеке, который свершил деяние –
Mais do que promettia a força humana
[419],
большее, чем может сделать просто «человеческая» сила, – о человеке, который
… edificára
Novo reino que tanto sublimára
[420],
который создал новое царство в далекой стране, создал «Союз» – речь идет здесь о
tenro, е novo ramo florescente
De huma arvore de Christo, mais amada
[421],
о том, кто является
certissima esperança
Do augmento da pequena Christiandade,
«для малодушного христианства вернейшей порукой роста» – словом, речь идет о чем-то «еще никогда не бывалом», о «Единственном»[422].
Все, что мы встретим в этой, не бывалой еще, Песни песней о Единственном, уже раньше преподнесено в «Книге». Мы упоминаем об этой главе только ради порядка; чтобы это можно было сделать надлежащим образом, мы оставили рассмотрение некоторых пунктов до настоящего места, другие же мы вкратце здесь повторим.
Санчевское «Я» проделало полный цикл переселения душ. Мы уже видели его в качестве согласного с собой эгоиста, барщинного крестьянина, торговца мыслями, несчастного конкурента, собственника, в качестве раба, у которого отрывают ногу, видели его в образе Санчо, взлетевшего на воздух в силу взаимодействия между рождением и обстоятельствами, и еще в сотне других видов. Здесь он прощается с нами в виде «Нечеловека», – под тем же девизом, под которым он торжественно вступил в обитель Нового завета.
«Действительным человеком является только – Нечеловек» (стр. 232).
Это одно из тысячи и одного уравнений, в которых Санчо излагает свою легенду о Святом.
Понятие «человек» не есть действительный человек.
Понятие «человек» = «Человек».
«Человек» = недействительный человек.
Действительный человек = не-человек.
= Нечеловек.
«Действительным человеком является только – Нечеловек».
Санчо старается уяснить себе этот незатейливый тезис при помощи следующих превращений:
«Не так уж трудно высказать в скупых словах, что такое Нечеловек; это – человек, не соответствующий понятию человеческого. Логика называет такое суждение нелепым. Разве мы имели бы право высказать суждение, что кто-нибудь может быть человеком, не будучи человеком, если бы не была допущена гипотеза, что понятие человека может быть отделено от существования, сущность – от явления? Говорят: такой-то, хотя и кажется человеком, но он не человек. В течение долгого ряда столетий люди повторяли это нелепое суждение, более того – в течение всего этого долгого времени существовали только не-человеки. Какой отдельный индивид мог бы считаться соответствующим своему понятию?» (стр. 232).
Лежащая и здесь в основе фантазия нашего школьного наставника – фантазия о том школьном наставнике, который создал себе идеал «Человека» и «вбил его в голову» другим людям, – составляет основное содержание «Книги».
Санчо называет гипотезой мысль, что можно отделить друг от друга понятие «человека» и его существование, его сущность и явление, – точно в самих его словах не выражена уже возможность этого отделения. Когда он говорит: «понятие», он говорит о чем-то отличном от «существования»; когда он говорит: «сущность», он высказывает нечто отличное от «явления». Не он противополагает эти выражения друг другу, но сами они – выражения некоторой противоположности. Поэтому вопрос мог бы состоять только в том, можно ли подводить что-либо под эти точки зрения; а чтобы ответить на этот вопрос, Санчо должен был бы рассмотреть действительные отношения людей, получившие в этих метафизических отношениях лишь другие названия. Впрочем, собственные рассуждения Санчо о согласном с собой эгоисте и о бунте показывают, как отрывается одна точка зрения от другой, а его рассуждения об особенности, возможности и действительности – в «Самонаслаждении» – показывают, как можно эти точки зрения одновременно и отрывать друг от друга и соединять воедино.
