«Но я хотел бы знать, не должны ли все они, французы и англичане, бельгийцы и североамериканцы, поучиться еще у нас» (стр. 28).
В дальнейшем эта мысль развивается так:
«Североамериканцы представляются мне насквозь прозаическими и, несмотря на всю предоставляемую их законами свободу, они должны учиться социализму только у нас» (стр. 101).
Особенно после того, как у них с 1829 г. имеется собственная социалистически-демократическая школа{344}, против которой их экономист Купер боролся уже в 1830 году.
«Бельгийские демократы! Неужели ты думаешь, что они ушли хоть наполовину так далеко, как мы, немцы? У меня была схватка с одним из них, который считает химерой осуществление свободного человечества!» (стр. 28).
Здесь национальность «Человека», «сущности человека», «человечества» кичливо выступает перед бельгийской национальностью.
«Французы, оставьте Гегеля в покое до тех пор, пока вы не поймете его». (Мы думаем, что та, очень слабая сама по себе, критика философии права, которую дал Лерминье{345}, обнаруживает больше понимания Гегеля, чем все, что писал когда-нибудь господин Грюн под собственным ли именем или как «Ernst von der Haide»[465].) «Не пейте в течение года ни кофе, ни вина; не разгорячайте Своего духа никакой возбуждающей страстью; предоставьте Гизо управлять и верните Алжир под владычество Марокко» (как мог бы Алжир вернуться когда-либо под владычество Марокко, даже если бы французы отказались от него!); «сидите где-нибудь в мансарде и штудируйте „Логику“, а вместе с ней и „Феноменологию“. Когда, по истечении годичного срока, похудевши, с красными глазами, Вы спуститесь на улицу и споткнетесь о первого встречного щеголя или общественного глашатая, то не смущайтесь. Ибо за это время Вы стали великими, могучими людьми, Ваш дух уподобился дубу, питаемому чудотворными» (!) «соками; все, на что Вы ни посмотрите, открывает перед Вами свои, наиболее глубоко скрытые изъяны; хотя Вы и сотворенные духи, Вы все же проникаете внутрь природы; Ваш взор испепеляет, Ваше слово передвигает горы, Ваша диалектика острее, чем острейшая гильотина. Вы являетесь в Ратушу – и буржуазии как не бывало. Вы входите в Бурбонский дворец – и он распадается, вся его палата депутатов растворяется в nihilum album[466], Гизо исчезает, Луи-Филипп тускнеет и превращается в историческую схему, и из руин всех этих погибших моментов возносится горделиво и победоносно абсолютная идея свободного общества. Без шуток, Гегеля Вы можете победить, только если сами раньше станете Гегелем. Как я уже сказал выше: возлюбленная Моора может умереть только от его руки»{346} (стр. 115, 116).
Всякому тотчас ударит в нос беллетристический душок, исходящий от этих положений «истинного социализма». Как и все «истинные социалисты», господин Грюн не забывает преподнести нам снова старую болтовню о поверхностности французов:
«Судьба обрекла меня на то, чтобы всякий раз, когда я наблюдаю вблизи французский дух, видеть его недостаточность и поверхностность» (стр. 371).
Господин Грюн не скрывает от нас, что книга его имеет целью возвеличить немецкий социализм как критику французского социализма:
«Плебс современной германской литературы упрекал наши социалистические стремления в том, что они являются подражанием французским безрассудствам. Никто до сих пор не счел нужным ответить на это хотя бы единым звуком. Прочтя настоящую книгу, этот плебс должен будет устыдиться, если только у него осталось еще чувство стыда. Ему, вероятно, и в голову не приходило, что немецкий социализм есть критика французского, что он не только не считает французов изобретателями нового „Общественного договора“, но требует, наоборот, чтобы они нашли себе восполнение в немецкой науке. В настоящий момент здесь в Париже предпринимается издание перевода фейербаховской „Сущности христианства“. Пусть пойдет французам на пользу немецкая школа! К чему бы ни привело экономическое положение страны, ее текущая политическая конъюнктура, во всяком случае путь, ведущий к человеческой жизни в будущем, может быть открыт лишь гуманистическим мировоззрением. Неполитический, отверженный немецкий народ, этот народ, который даже нельзя назвать народом, заложил краеугольный камень здания будущего» (стр. 353).
Конечно, «истинному социалисту», столь интимно знакомому с «сущностью человека», нет нужды знать, к чему приведут данную страну «ее экономическое положение и политические обстоятельства».
Как апостол «истинного социализма», господин Грюн не довольствуется тем, что, подобно своим соапостолам, противопоставляет невежеству других народов всеведение немцев. Он использует свою старую литературную практику, он самым бесцеремонным образом, как это характерно для шатающегося по свету туриста, навязывает себя представителям различных социалистических, демократических и коммунистических партий и, обнюхав их предварительно со всех сторон, выступает перед ними в роли апостола «истинного социализма». Его единственная задача – поучать их, сообщать им глубочайшие откровения относительно свободного человечества. Превосходство «истинного социализма» над политическими партиями Франции превращается здесь в личное превосходство господина Грюна над представителями этих партий. А под конец это даже дает возможность не только превратить вождей французских партий в пьедестал для господина Грюна, но и извлечь на свет божий массу всякого рода сплетен, которые должны вознаградить немецкого провинциала за усилия, потраченные им на усвоение столь содержательных положений «истинного социализма».
«Все лицо Катса изобразило плебейскую радость, когда я засвидетельствовал ему мое полное удовлетворение его речью» (стр. 50).
Господин Грюн тотчас же стал просвещать Катса насчет французского терроризма и «был счастлив, добившись одобрения у своего нового друга» (стр. 51).
Еще гораздо более значительным оказалось его влияние на Прудона:
«Я имел огромное удовольствие быть в некотором роде приват-доцентом человека, острота ума которого не была, быть может, превзойдена со времен Лессинга и Канта» (стр. 404).
Луи Блан – всего лишь «его чумазый мальчуган» (стр. 314).
«Он стал расспрашивать с большим интересом, но в то же время с большой неосведомленностью, о положении дел у нас. Мы, немцы, знаем» (?) «французские дела почта так же хорошо, как сами французы; по крайней мере, мы изучаем» (?) «их» (стр. 315).
А про «папашу Кабе» мы узнаем, что он «ограничен» (стр. 382). Господин Грюн задает ему вопросы, и Кабе
«вынужден признаться, что он не очень в них углублялся. Я» (Грюн) «заметил это давно, и тогда, конечно, все окончилось, тем более, что я вспомнил, что миссия Кабе давно уже завершена» (стр. 381).
Мы впоследствии увидим, как господин Грюн сумел возложить на Кабе новую «миссию».
Укажем сперва на схему, которая вместе с двумя-тремя устаревшими мыслями образует остов книги Грюна. И то и другое списано у Гесса, которого господин Грюн вообще великолепнейшим образом пересказывает. То, что уже у Гесса носило весьма неопределенный и мистический характер, но сначала – в «Двадцать одном листе» – заслуживало известного признания, и стало скучным и реакционным лишь благодаря вечному повторению в «Bürgerbuch», в «Neue Anekdota» и в «Rheinische Jahrbücher» в такое время, когда оно уже устарело, – это у господина Грюна превращается в полную бессмыслицу.
