«Это обособление обеих главных партий нашего времени» (именно французского грубого коммунизма и немецкого социализма) «является результатом развития последних двух лет, которое началось именно с „Философии действия“ Гесса – в „Двадцать одном листе“ Гервега. Поэтому настало время осветить лозунги общественных партий несколько обстоятельней» (стр. 173).
Итак, мы имеем здесь, с одной стороны, действительно существующую во Франции коммунистическую партию с ее литературой, а с другой – несколько немецких полуученых, стремящихся философски уяснить себе идеи этой литературы. Эти немецкие полуученые оказываются не в меньшей степени, чем французские коммунисты, одной из «главных партий нашего времени», другими словами – партией, имеющей бесконечно важное значение не только для своей ближайшей противоположности, для французских коммунистов, но и для английских чартистов и коммунистов, для американских национал-реформистов{325} и вообще для всех других партий «нашего времени». К сожалению, все перечисленные партии ровно ничего не знают о существовании этой «главной партии». Но уже довольно давно немецкие идеологи усвоили себе такую манеру: каждая из их литературных фракций, в особенности же фракция, мнящая, что она «делает наиболее крайние выводы», объявляет себя не только «одной из главных партий», но даже «главной партией нашего времени». Так, среди прочих партий мы имеем «главную партию» критической критики, «главную партию» согласного с собой эгоизма, а теперь – «главную партию» «истинных социалистов». Германия может этаким путем дойти до целой сотни «главных партий», существование которых известно только в Германии, да и здесь только в среде узкого сословия ученых, полуученых и литераторов, воображающих, что они поворачивают рычаг всемирной истории, между тем как на самом деле они лишь прядут бесконечную нить своих собственных фантазий.
Эта «главная партия» «истинных социалистов» является результатом развития последних двух лет, начавшегося именно с «Философии» Гесса, т.е. она «появилась» тогда, когда «началось» впутывание нашего автора в социализм, именно в «последние два года», почему для него и «настало время» для того, чтобы «несколько обстоятельней» просветить себя – посредством некоторых «лозунгов» – насчет того, чтó именно он принимает за «общественные партии».
Справившись, таким образом, с коммунизмом и социализмом, наш автор раскрывает перед нами высшее единство обоих – гуманизм. С этого момента мы вступаем на почву «Человека», и отныне вся истинная история нашего «истинного социализма» развертывается только в Германии.
«В гуманизме разрешаются все споры о названиях. К чему коммунисты, к чему социалисты? Мы люди» (стр. 172) – tous frères, tous amis[450].
О братья, для чего мы плыть
Против теченья станем?
Пойдем – и с Темпловской горы
«Виват король!» затянем
{326}.
К чему люди, к чему звери, к чему растения, к чему камни? Мы – тела!
Далее следует историческое рассуждение, которое основывается на немецкой науке и которое «когда-нибудь поможет» французам «заменить их общественный инстинкт». Древнее время – наивность, средние века – романтика, новое время – гуманизм. При помощи этих трех тривиальностей наш автор, конечно, исторически сконструировал свой гуманизм и показал, что этот последний составляет истину прежних Humaniora{327}. О подобных конструкциях ср. в первом томе о «святом Максе», фабрикующем этот товар гораздо искуснее и с меньшим дилетантизмом.
На стр. 172 нам сообщают, что
«последним результатом схоластицизма является расщепление жизни, упраздненное Гессом».
Следовательно, теория изображается здесь в качестве причины «расщепления жизни». Непонятно, почему эти «истинные социалисты» вообще говорят об обществе, если они считают вместе с философами, что все действительные расщепления вызываются расщеплением понятий. Проникнутые этой философской верой в миросозидающую и мироразрушающую мощь понятий, они могут, конечно, вообразить и то, что такой-то индивид «упразднил расщепление жизни» при помощи некоего «упразднения» понятий. Эти «истинные социалисты», подобно всем немецким идеологам, постоянно смешивают, как нечто равнозначащее, литературную историю с действительной историей. Эта манера, впрочем, весьма понятна у немцев, прикрывающих жалкую роль, которую они играли и продолжают играть в действительной истории, тем, что они ставят иллюзии, которыми они всегда были так богаты, на одну доску с действительностью.
Перейдем теперь к «последним двум годам», когда немецкая наука основательнейшим образом покончила со всеми вопросами, предоставив другим народам только роль исполнителей ее декретов.
«Фейербахом было выполнено лишь односторонне, т.е. лишь начато было дело антропологии, отвоевание человеком его» (Фейербаха или человека?) «отчужденной от него сущности; он уничтожил религиозную иллюзию, теоретическую абстракцию, богочеловека, тогда как Гесс разрушил политическую иллюзию, абстракцию его» (Гесса или человека?) «способностей, его деятельности, т.е. разрушил достояние[451]. Только благодаря работе Гесса Человек освободился от последних находящихся вне его сил и стал способен к нравственной деятельности – все бескорыстие прежнего» (догессовского) «времени было только мнимым, – и человек был снова восстановлен в своем достоинстве: действительно, разве раньше» (до Гесса) «человек признавался тем, чем он был? Разве его ценили не по ценностям, которыми он обладал? Его деньги определяли его значение» (стр. 171).
Для всех этих высоких слов об освобождении и т.д. характерно, что освобождаемым и т.д. является всегда только «Человек». Хотя согласно вышеприведенному замечанию можно было бы думать, что «достояние», «деньги» и т.д. перестали существовать, однако из следующей фразы мы узнаем:
«Только после разрушения этих иллюзий» (деньги, рассматриваемые sub specie aeterni[452], конечно, только иллюзия: l’or n’est qu’une chimère{328}) «можно начать думать о новом, человеческом строе общества» (там же).
Но это совершенно излишне, так как
«познание сущности Человека уже имеет своим естественным, необходимым следствием истинно человеческую жизнь» (стр. 172).
Прийти через метафизику, через политику и т.д. к коммунизму или социализму – эти весьма излюбленные «истинными социалистами» фразы означают лишь, что тот или иной писатель приноровил к фразеологии своей прежней точки зрения коммунистические идеи, залетевшие к нему извне и зародившиеся в совершенно иных условиях, что он придал им выражение, соответствующее этой прежней его точке зрения. Преобладает ли та или иная из этих точек зрения у целого народа, окрашен ли его коммунистический образ мысли в политический, метафизический или иной цвет, – это, разумеется, зависит от всего хода развития этого народа. Из того факта, что мировоззрение большинства французских коммунистов имеет политическую окраску, – чему, однако, противостоит другой факт, а именно, что очень многие французские социалисты совершенно отвлеклись от политики, – наш автор заключает, что французы «пришли к коммунизму» «через политику», через свое политическое развитие. Эта фраза, выражающая вообще весьма распространенное в Германии мнение, свидетельствует не о том, что наш автор имеет кое-какое представление о политике и, в частности, о французском политическом развитии или о коммунизме, а лишь о том, что он считает – вместе со всеми идеологами – политику самостоятельной сферой, которой присуще собственное, самостоятельное развитие.
