Как ей быть? Молчать об этом, надеясь, что голливудские публикации до Геббельса не дойдут? Да, есть некоторая надежда. А что, если упредить события и сказать ему? Но что сказать? В ее мемуарах читаем, что удобный случай представился в июле 1939 г., когда в Мюнхене праздновался День немецкого искусства и на государственном банкете по этому поводу она оказалась за столом по соседству с Геббельсом. В порыве вдохновения она прошептала ему на ухо, что он оказался прав во всем, что касалось Егера. Раньше бы ей воспользоваться его советом!

Ей показалось, что до Геббельса не дошло, о чем речь, и потому смогла продолжить: «Случилось нечто ужасное».

Геббельс слушал, явно пребывая в дурном настроении, но не проявлял особого интереса к тому, что говорила Лени. Наконец он сказал ей: «Я знал, что ты скоро разуверишься в этом гнусном проходимце». По правде сказать, он сам пребывал в грусти-печали: после того как осенью минувшего года Гитлер повелел ему положить конец отношениям с чешской актрисой Лидой Бааровой, нервишки и здоровье у него здорово подкачали. Но и примирения со своей благоверной Магдой оказалось не так-то легко достичь: она успела завести себе в утешение дружка в лице младшего секретаря своего неверного супруга. Тем временем соперник по карьере Розенберг вел против него клеветническую кампанию, а более всего беспокоила неизбежность быстро приближающейся войны. Геббельс слабо верил Гитлеру, что тот хочет взять только Польшу: из Франции и Англии также поспешно выковывались враги. В такое отвратительное сумасбродное время ему только и дела, что прислушиваться к напоминающим грязную сплетню историям о Лени Рифеншталь, которые тискает какая-то заморская газетенка. Возможно, он подумал просто: что ж, это послужит ей на пользу. Все-таки прав он был, считая ее истеричкой.

У Лени словно гора с плеч свалилась. Она была убеждена, что на сей раз отделалась легче легкого.

Целый год Лени пропагандировала свою «Олимпию». На круг фильм занял у нее четыре года жизни. Когда страсти наконец улеглись, она вздохнула с облегчением — теперь-то у нее появилась возможность приступить к воплощению идеи, которая столько времени не давала ей покоя и с помощью которой она надеялась раз и навсегда отринуть от себя и документалистику, и «горные фильмы». Она планировала исторический эпос о царице амазонок Пентеси-лее — героине постгомеровских легенд. В основу идеи легла драма в стихах Генриха фон Клейста, необычайно популярная в Германии в 1920-х годах и повествовавшая о великой и трагичной любви Пентесилеи к Ахиллу. Едва познакомившись с пьесой, Лени была глубоко взволнована ею; она сказала в одном из интервью, что любит Клейста как ни одного другого поэта или драматурга. Каждое слово поэта вызывало отклик в ее душе, и сильный характер Пентесилеи удивительным образом напоминал ее собственный. Макс Рейнхардт согласился, что эта роль была скроена по ней, как по мерке, а Хайнц Яворски вспоминал об этом проекте как о ее излюбленной теме, еще когда снимался «Синий свет». Стоило ей слишком размечтаться об этом, как вся команда принималась одергивать ее: «Ты знаешь, на что тебе придется пойти? Тебе же придется выжечь себе левую грудь. Все амазонки так делали, чтобы лучше натягивать луки». С самого начала Рифеншталь поняла, что этот сюжет — не то, во что следует бросаться с головой, его лучше приберечь, пока она не достигнет вершины своего артистического развития. Это могло бы стать ее шедевром, ее «Кольцом Нибелунга»[61], но при этом ей хотелось, чтобы это предстало венцом кинематографического искусства. Имея за плечами опыт «Олимпии», она почувствовала, что наконец-то пришло время, и поселилась в коттедже на фризском острове Зильт для написания сценария и подготовки к роли Пентесилеи. Для этого нужно было выучиться ездить верхом с ловкостью цирковой наездницы, и вместе с Лени на уединенный остров отправилась ее любимая белая кобыла по кличке Сказка. Утром — за письменным столом, днем — в седле или за занятием еще каким-нибудь спортом — вот самое лучшее существование, какого только можно пожелать! Это был один из самых творческих периодов в ее жизни. Структура фильма и все отдельные сцены выскакивали готовыми в ее воображении, точно птенцы в гнезде, — оставалось только записывать.

Она считала самым важным твердо придерживаться духа поэзии Клейста, особенно в тех случаях, когда стихи переходили в визуальный лиризм и образы могли заменять слова, по крайней мере, с одинаковой силой. Она видела в поэзии и кинематографе сходную экспрессию — во всяком случае, и то и другое возбуждало некое волновое, движение, «подобно переменному электрическому току». По ее мнению, публику не следует перегружать красивостью и пышностью, но возносить ввысь выразительностью сцены, затем позволить напряжению немного ослабнуть — и снова ввысь. «Задача заключается в том, чтобы вычертить график этих двух волновых движений, — объясняла она, — и добиться, чтобы они работали в обратной пропорциональности одно другому». Это — один из тех факторов, которые характеризуют звуковой фильм в полном смысле терминологии: ритм — в основе всего! По ее мнению, этот баланс, в котором равновесны и поэзия, и кинематограф, никогда в подлинной мере не был использован. Возвращаясь к этой теме в одном интервью, которое давала после войны, она высказала предположение, что ближе всего к этому подошел «Генрих Пятый» Лоуренса Оливье[62]; но, по ее мнению, результат оказался плачевен, ибо Оливье «колеблется, жертвуя сперва одним, затем другим: то толикой кинематографа, то снова толикой Шекспира». А Орсон Уэллс[63] также создавал «чудесные фильмы «на полях Шекспира» — но это был не сам Шекспир…

Для своего фильма Лени задумала пролог, не имевший ничего общего с Клейстом. Диалога в нем не было и в помине; он просто задавал тон картине, вводя зрителя в эпоху войн между греками и троянцами и заставляя его подзабыть о повседневных заботах. Ей хотелось, чтобы к тому времени, когда ее персонажи заговорят стихами, зритель воспринял это как что-то совершенно естественное. К концу лета все было готово. Идея получила одобрение Министерства пропаганды; она пригласила превосходного театрального режиссера, чтобы тот помог ей с драматическими сценами, и обучала в Ливии сотню молодых женщин для съемок сражений верхом. Ливия была выбрана за то, что над нею почти всегда безупречное средиземноморское небо, которое она собиралась снимать на цветную пленку с использованием особых фильтров для придания ему классического оттенка. Ей хотелось, чтобы образ на экране напоминал античный барельеф:

«Некоторые из визуальных сцен будут очень подробные — утонченно-формальные… И над ними будут нависать гигантская, холодно-красивая луна или горящее солнце, в пять раз больше, чем обыкновенное. Но по мере возрастания поэтической насыщенности текста будет уменьшаться насыщенность визуального образа, пока все не уменьшится, пожалуй, до всего лишь двух чистых профилей, отчеркнутых в серебре…»

Финальный поединок между Пентесилеей и Ахиллом Лени намеревалась снимать все на том же острове Зильт, где на нее произвели впечатление драматичные облака — они могли бы явить собой удачный, создающий настроение фон, сходный с тем, который так успешно сработал во вступительных сценах «Олимпии».

Прежде чем отправиться к своим подругам-амазонкам в Ливию, Лени решила посвятить несколько дней альпинизму и отправилась в Доломитовые Альпы. О, какой прекрасный день провела она с Хансом Штегером в холмах выше хижины Зелла! И вдруг… В этот же вечер подруга Штегера Паула, Визинтер, связавшись с ними в эфире, огорошила ужасными новостями:

— Лени, тебе нужно срочно ехать обратно в Берлин! — сказала ей Паула. — Там объявили мобилизацию. С минуты на минуту следует ожидать войны! Звонил Германн, сообщил, что он уже в казарме! Забрали и Гуцци, и Отто, и почти всех!