Вот так так! Патовая ситуация. Что ж, поищи себе другого гида, который поведет тебя более легким маршрутом, сказал он своей спутнице. И тут же веревка со страшной силой натянулась, и Лени полетела в угол, точно маятник; он же напряг все силы, чтобы удержать ее, обливающуюся слезами, рядом с собой на уступе. Крайси последовал за нею, скаля зубы от недовольства. Было уже пять часов пополудни, а между тем предстояло еще одолеть подъем с дерзновенным названием «Прусский»… Осторожность требовала повернуть назад, но Лени была непреклонна. Она более чем прежде была настроена победоносно завершить восхождение.
Когда вся троица наконец оказалась на острие изящной вершины, было уже почти темно, и с востока надвигалась зловещая гряда черных туч, сыплющая вспышками синих молний. В любой момент могла разыграться страшная буря — нельзя же, чтобы она застала их на вершине или открытых уступах! Хекмайр быстро огляделся по сторонам и заметил небольшую нишу, до которой было совсем чуть-чуть спуститься по северному склону.
— Спрячемся там! — приказал он. — Посмотрим, сможем ли пережить это.
— Но не можем же мы провести целую ночь под открытым небом!
Ошалевшую Лени преследовал страх, что, если она промокнет до нитки и продрогнет, то вновь дадут о себе знать старые хвори, которые она приобрела в Гренландии. Ее протесты потонули в ужасающем ударе грома, и тут же на наших героев налетела буря, осыпая тяжелыми градинами. Впрочем, Хакмайр сообразил, что Лени права: они не смогут продержаться в этой нише до утра, и надо поискать, где удобнее спуститься. Было темно, хоть глаз выколи; местность освещали только вспышки молний.
«Мы все ждали и ждали…» Лени вспоминает, как она и Крайси пытались вкричаться в темноту, но голоса их немедленно тонули в реве бури. Хекмайр ушел так далеко, что они испугались, не случилось ли с ним несчастья. Они уже собрались спускаться самостоятельно — даже при том, что единственным источником света будут небесные вспышки.
И вдруг неожиданно он возник перед ними, представ в свете молнии, «точно сияющее привидение», чтобы повести всех вниз.
Спуск был одним долгим кошмаром. Много лет спустя Лени вспоминала, как у нее замерло сердце, когда Хекмайр, потеряв опору под ногами, поволок всю связку в пропасть. Не сумей он схватиться за скалу и остановить падение, всем троим бы точно каюк. (Зато в мемуарах Хекмайра упоминание об этом эпизоде напрочь отсутствует — самые живые его воспоминания связаны с бесконечным забиванием колышков при блеске молний.) Крайси пришлось спускаться в кромешной черноте на двух 130-футовых веревках, а все, чем страховалась Лени, была тонкая 80-футовая веревка — значит, в каждый этап она и могла спуститься на 80 футов, не больше. «Спускались всю ночь, оказавшись точно в том месте у подножия, где оставили свои рюкзаки. Это было либо чистой случайностью, либо чудом, ибо большую часть времени я не имела представления, где мы».
Теперь самое худшее осталось позади, но было по-прежнему очень темно, и найти путь к хижине «Тоса», не имея факелов, не представлялось возможным. Внизу во тьме едва мерцала лощина, выстланная льдом. Настаивая на том, чтобы компания двигалась, Хекмайр вырубил зигзагом ступени вниз по крутому склону. Град утихал, но из долины наползал влажный туман, окутывая все вокруг. Когда миновали голый лед, он велел своим спутникам сесть и скатиться вниз на пятой точке, уверяя, что это совершенно безопасно: сам он столько раз использовал эту технику! Возможно, что и так, но они что-то не очень верили в это. Но при всем при том им менее всего хотелось оставаться здесь на ночлег на последнем этапе пути, и, усевшись на седалища, покатились вниз во тьму. Между тем они умудрились пропустить небольшую тропинку, выводившую вниз из лощины, и вместо этого оказались на огромном поле, усыпанном валунами — «дикая земля, покрытая камнями размером со столы и даже с дома». Налетев на камень, Хекмайр почувствовал, как быстро улетучивается его желание самопожертвования. «Я растянулся и объявил, что собираюсь дрыхнуть до рассвета», — сказал он. Еще мгновение, и он уже храпел.
Лил дождь, и двум спутникам Хекмайра ничего не оставалось, как самим укрыться среди камней. Вскоре они, изнуренные, тоже спали без задних ног. Проснувшись несколько часов спустя под ослепительными лучами солнца, увидели, что ночевали в нескольких ярдах от хижины.
…Отдых был закончен. Лени вспоминала впоследствии, как вернулась в Берлин, зарядившись новой жаждой жизни — даже при том, что ее измученные руки были так покрыты царапинами и синяками, что она целую неделю после этого «не могла удержать даже гребня». Уже в почтенном возрасте, оглядываясь назад, она уверяла, что никогда не чувствовала себя такой здоровой и жизнерадостной, как после того отдыха.
В своей книге Хекмайр рассказывал, как после банкета в Больцано, перед тем как ехать домой, Лени взяла его в Нюрнберг, куда ее пригласил сам фюрер в качестве почетной гостьи очередного партсъезда. Остановились они в доме у гауляйтера, о котором Хекмайр вспоминал так: «Здесь все было дорогостоящим и изысканным, кроме самого гауляйтера». (Хекмайр имеет в виду, конечно, монструозного Юлиуса Штрейхера, закоренелого антисемита и садиста, в конечном итоге угодившего в петлю как военный преступник.) Как по мановению волшебной палочки, ряды фалангистов из личной охраны фюрера расступились — и Лени с Хекмайром доставили в отель «Дойчер Хоф», где фюрер встретил великую кинематографистку с распростертыми объятиями и осыпал множеством комплиментов. Лени и ее спутника пригласили за один стол с фюрером к послеполуденному чаю. Это дало Хекмайру возможность понаблюдать за отдыхающим Гитлером, пока Лени вещала ему о своих недавних горных приключениях. Не претендуя на звание глубокого знатока людей, Хекмайр тем не менее не смог заметить за ним «абсолютно ничего такого экстраординарного». Когда его постепенно втянули в разговор, он поразился вполне уместными вопросами фюрера, хотя было ясно, что тот мало что понимает в альпинизме. Ну хотя бы — что чувствуешь, когда остаешься один на большом и опасном подъеме? Его собственный опыт ограничивался легкими прогулками по горным тропинкам.
Пока они попивали чаек, стемнело — настало время факельного шествия. Хекмайр вспоминает: только он собрался уходить, как фюрер задал ему еще один вопрос, потребовавший долгого времени для ответа. Никто не осмелился его прервать:
«И вышло так, что я сопроводил его на балкон, по-прежнему отвечая на вопрос, и оказался в своем сером костюме среди партийных чинов, всех поголовно одетых в форму. Внизу собралась толпа, непрестанно выкрикивавшая «Хайль!» Факельное шествие остановилось. Гитлер приветствовал его вытянутой, как палка, рукой; взгляд его был застывшим, словно всматривался вдаль. Впервые в жизни я поднял руку в гитлеровском приветствии».
Но даже когда он сделал это, его положение безымянного, аполитичного, неверующего, обыкновенного альпиниста, стоящего плечом к плечу с этим «фанатично приветствуемым лидером» так поражало его своей гротескностью, что ему хотелось расхохотаться на всю округу.
В течение двух часов, что продолжалась процессия, Хекмайр оставался бок о бок с Гитлером, размышляя об одиночестве горных вершин и о необъяснимых людских массах внизу. Из всего этого он мог вывести мало какие заключения, но он был глубоко обеспокоен. И это чувство не покидало его весь следующий день, когда он стоял вместе с Лени в специально отгороженном месте, наблюдая за новыми парадами и церемониями. Организация — просто загляденье, размышлял он. Но как столько людей позволили вот таким образом согнать себя в подобное стадо? По его признанию, ему от этого всю душу перевернуло, и он мог только ломать голову, что же это за огромная сила, сметавшая все на своем пути? Что же такое движет ею?
Хотя в ее мемуарах об этом ни слова, создается впечатление, что Лени неспроста взяла с собой Хек-майра в Берлин. От его имени она нажимала на все кнопки, содействуя его продвижению в альпинистской карьере. Теперь, получив пропуск на Национальный стадион, он серьезно взялся за тренировки перед попыткой покорения Эйгера, пробегая до тридцати миль дважды в неделю. Только зимой он возвратился в Баварию, где стал инструктором по лыжам в рамках движения «Сила через радость». Показывать красоту зимних гор молодежи из простой, главном образом рабочей среды куда больше отвечало его вкусу, нежели угождать снобам-лыжникам на модных швейцарских курортах, что ему приходилось делать прежде. Тяга к Эйгеру спасла его от всех соблазнов втянуться в политику — этому же способствовал и его наивный прагматизм. Вспоминая об этом впоследствии, он утверждал, что «не желал поддаться этому внушаемому позыву, не поддающемуся разумному объяснению».
