Ценность Геббельса для Гитлера заключалась в том, что они в равной мере признавали важность управления массами путем пропаганды и произнесенного с трибуны слова. Тот также умел доводить толпу до неистовства, и притом изощреннее и воинственнее, чем сам фюрер. Он вдохновлял кампании фюреpa на протяжении половины десятилетия борьбы, зная, что, когда нацисты возьмут власть, ему достанется пост главы министерства, которому оба придавали первостатейное значение.

К этому времени практика довела до совершенства оркестровку и пышность главных пропагандистских шоу нацистов — партийных съездов, ставших неотъемлемой частью политической жизни страны. В этих крикливых демонстрациях силы, имевших целью вселить трепет и почтение в последователей, были задействованы любые трюки, любые выдумки. Очень многое было перенято у кинематографа — искусства, в котором что ни год, то придумывались новые спецэффекты, средства освещения или иллюзии — а для партии было крайне важно, чтобы любая съемка события была столь же строго срежиссирована и проконтролирована, как и само событие.

Только так пафос нацистского съезда мог быть донесен до сознания масс. А посему, хотя участникам сборищ и разрешалось делать фотоснимки в ограниченном количестве, пользоваться кинокамерами запрещалось всем, кроме аккредитованных операторов, снимавших ролики для новостных программ.

Местом проведения сборищ не всегда был Нюрнберг. В былые времена по всей стране проводились шабаши куда меньшего масштаба, называемые «Германскими днями». Первое из таких мероприятий, официально называвшееся «Партайтаг», состоялось в Мюнхене в январе 1923 года. Позже, в том же году, второе такое сборище состоялось в Нюрнберге, но в 1926 году, когда после провала «пивного путча» и ареста Гитлера партию надо было восстановить заново, наиболее подходящим местом для третьей сходки был признан Веймар.

На следующий год нацисты вернулись в Нюрнберг, и отныне старинный город становился драматическим местом проведения всех дальнейших сборищ, вплоть до последнего (и самого грандиозного), состоявшегося в 1938 году. Некоторым из включенных в программу ритуалов был придан статус священных, но все же ни один обряд так не встречали приветственными возгласами, как возбуждающую церемонию «Кровавого знамени», в которой новые партийные штандарты встречались с окровавленным и пробитым пулями флагом, который воздел сраженный приверженец нацизма во время провалившегося путча.

Гитлер шествовал вдоль рядов знаменосцев, держа один из углов истерзанной реликвии и освящая каждый флаг его прикосновением. По замечанию одного из наблюдателей, Кровавое знамя сделалось для национал-социалистов источником всего священного.

В 1933 году был выдвинут план проведения самого масштабного «Партайтага» в ознаменование прихода нацистов к власти. В программу входило «освящение» Гитлером 316 знамен, приветствие миллиона сообщников из своего воинства и обращение к 60-тысячному отряду юнцов из гитлерюгенда. С доктринальной точки зрения на этом конгрессе должен был быть официально дан старт кампании борьбы за расовую чистоту — сам Гитлер собирался произнести по сему поводу две речи: «Культура и раса» и «Фольк и раса», в которых отразилось влияние Дарре и Розенберга.

По предложению Гесса сборище получит название «Партийный съезд победы». Документальный фильм об этом мероприятии, который Гитлер закажет Лени Рифеншталь, он так и назовет: «Победа веры».

Когда Лени прибыла в Нюрнберг, у нее оставалось всего несколько дней на подготовку. Несмотря на то что заказчиком фильма выступал сам Гитлер, по-прежнему не было подтверждения контракта со стороны Министерства пропаганды, и никто из государственного управления кинематографией не был уполномочен предоставить в ее распоряжение операторов и снаряжение. Стало ясно, что на официальную поддержку можно было не рассчитывать.

Конечно, проще всего было бы хлопнуть дверью и укатить восвояси; но это никак не сочеталось бы ни с врожденным упорством Лени, ни с ее чувством долга перед своим фюрером. Но даже при всем том она едва ли смогла бы чего-нибудь достичь, если бы не познакомилась с любимым архитектором Гитлера Альбертом Шпеером.

Этому юному дарованию было поручено оформление стадиона «Цеппелин-фельд», где должно было состояться сборище; в качестве главного элемента, венчающего все сооружение, Шпеер выбрал динамичную фигуру нацистского орла, размахнувшего свои зловещие крылья на три десятка метров — в своей книге «Изнутри Третьего рейха» Шпеер вспомнил, как он пришпилил эту конструкцию на деревянную основу, точно коллекционную бабочку на булавку.

Он также сообщает о своей встрече с Лени Рифеншталь, которую мигом узнал по ее знаменитым горным и лыжным фильмам. Еще со студенческих лет он восхищался ею и даже приклеивал вырезанные из журналов ее портретики на стену своей комнаты, и ныне восхищался тем, как она ведет борьбу против враждебно настроенных партийных чиновников. Но более всего удивило его открытие, что она, оказывается, тоже знает о его существовании!

С некоторым озорством Лени извлекла пожелтевшую вырезку из газеты трехлетней давности, когда он реконструировал штаб-квартиру руководства в Берлине: как выяснилось, ей тоже хотелось повесить его карточку себе на стенку! «С чего бы это?» — изумился он. «За то, что у тебя красивая головка», — ответила она. Храня в памяти Зеппа Риста и своего первого тренера по теннису, она взяла на заметку Шпеера как возможного участника какой-нибудь своей картины, о которой она еще и не мечтала.

Первым советом, который Шпеер дал Лени в ее затруднительном положении, был таков: нейтрализовать враждебность и не дать себя вытеснить. Он подобрал ей оператора — многообещающего молодого человека по имени Вальтер Френтц, которого она еще не раз пригласит работать. Кроме того, она пригласила еще двух операторов — Зеппа Алльгейера, самого опытного «выпускника» «фрейбургской школы», и Франца Веймайра.

В это дело был также вовлечен брат Лени Рифеншталь, бывший ее личным ассистентом в течение целых шести дней, а отец ее одолжил денег, чтобы она могла приодеться. К счастью, у нее сохранились хорошие отношения с Карлом Гейером из студии «Агфа» после «Синего света», и компания снабдила ее нужным запасом пленки и всего необходимого. Теперь можно было начинать съемки.

Но по-прежнему ничего не давалось легко. Штурмовики СА и эсэсовцы то и дело вставляли творческой группе палки в колеса, мотивируя тем, что команде, мол, не давалось разрешения на вход туда, где им хотелось бы работать. Рудольф Гесс самолично напустился с бранью на Лени Рифеншталь за то, что она якобы пренебрежительно отзывалась о фюрере. Рифеншталь была оскорблена до глубины души и заподозрила в этой провокации руку Геббельса.

Как бы там ни было, кто-то даже считал ее больной. По словам Шпеера, против нее была развернута самая настоящая кампания: нацисты, антифеминисты по определению, «едва ли могли стерпеть эту самоуверенную женщину, тем более что ей было ведомо, как отодвинуть этот мужской мир во имя своих целей». Позже и Удет предупредит ее, что у нее немало врагов среди эсэсовцев. И все из-за того, что она слишком приближена к Гитлеру!

Среди проверенных партийцев немало было таких завистников, которые не остановились бы ни перед чем, чтобы пустить ее карьеру под откос. Зловещие слова Удета нашли подтверждение, в частности, на стадии монтажа, когда Рифеншталь почувствовала за собой неусыпный надзор — очевидно, по приказу рейхсминистра Геринга. В эту пору ходили упорные слухи, что она… любовница Гитлера… что она полуеврейка…

Несмотря ни на что, 1 декабря того же года во дворце студии УФА в присутствии Гитлера и всего германского кабинета состоялась премьера часового фильма, хотя, как считается, он так никогда и не был выпущен в широкий прокат. У Рифеншталь осталось впечатление, что Гитлер и его партийные бонзы были вполне удовлетворены результатом, но, с ее точки зрения, это был всего лишь несовершенный фрагмент без настоящего сюжета или сценария: «Я только пыталась склеивать образы, чтобы создать визуальный ритм и разнообразие», — говорила она. Но именно этим она и достигала такого поразительного эффекта в своих последующих документальных фильмах.