Санька чувствовал, что Валерка уже не прочь повернуть на попятную, а ему хотелось доказать правоту дедовых слов. Лес, как назло, смешался, поугасла березовая светлынь рядом с мрачными елками.

— Ты представь, как наш дедушка один бродил здесь, да еще медведей гонял! Охотник в любом лесу, хоть днем, хоть ночью, нисколечко не боится, — подбадривал и Валерку и себя Санька.

Из-под самых ног взлетел, мощно хлопая крыльями, глухарь, так что ребята оторопело замерли, а Санька не сразу вспомнил, что у него в руках ружье. Стали осторожно пробираться в ту сторону, куда улетел лесной петух, осматривая на ходу каждое дерево.

— Стой! Тише! — прошептал Валерка. — Вижу я его, вон на голом сучке.

Глухарь настороженно вытянул голову, заметно было, как встопорщилась бородка под клювом, как напряглись крылья с белыми черточками длинных перьев понизу. Сорвался с сучка, не дожидаясь, когда Санька прицелится.

— Эх! — выдохнул Валерка. — Такая махина, как он только летает? Стрелял бы скорей.

— Со стороны-то больно просто. Не успел, а влёт разве попадешь?

Санька и сам на себя разозлился, что упустил редкий момент. Пытались еще раз подкрадываться к глухарю — пропал куда-то.

Дальше потянулся совсем другой бор, неприветливый, сумрачный, накренившийся в низину; теплый запах смолы забивается хвойной прелью. От жажды пощипали, как зайцы, кислицы, ее тут словно специально сеяли — листочки с копейку, на каждой веточке по три.

В самом низу оказался овраг, захламленный валежником, кой-где были заметны промоины от весенней воды.

— Может быть, это и начинается Волчиха? — предположил Валерка.

— В ней даже рыба водится, весной в бочаги щуки из Талицы заходят: дедушка прямо из ружья их бил. А тут воды-то нет.

— Где-нибудь дальше из родника берется.

Пошли по оврагу, все время спускаясь как бы в подземелье; солнце передвинулось за спину, осталось где-то далеко, и никак ему было не дотянуться досюда. Все больше валежнику, сухие сучья на двухобхватных седых елях тычутся, как шпоры, крапива стрекает не только руки, но и лицо, все гуще заросли папоротника, под ними, в буераках, светится торфянисто-темная, а на самом деле чистая вода. Наконец удалось напиться. С каждым шагом усиливалось боязливо-брезгливое чувство, будто овраг кишел какими-то гадами, и, как бы предостерегая ребят, впереди застонало скрипучее дерево.

— Я дальше не пойду, — заявил Валерка. — Повернем назад.

— Сидел бы тогда дома, — с напускным придирчивым недовольством ответил Санька, почесывая покрасневшую от крапивы щеку: ему и самому хотелось в деревню или, по крайней мере, выбраться из лешачьей низины. — На реку этот овраг не похож. В какой же стороне Волчиха?

Валерка задрал голову. Между темных елей была видна промоина неба, как если бы смотреть из колодца.

— По-моему, в той, где солнце.

— Оно ведь не на месте стоит. Айда наверх, там сообразим.

Очутившись опять в редколесье, они почувствовали некоторую беспечность, долго гонялись за подвернувшимся на глаза ежом, а когда потеряли его, Валерка, вдруг войдя в азарт, спросил:

— Саня, дай стрельнуть.

— Надо во что-нибудь, чего так-то палить? Валяй, ты — в мою кепку, а я — в твою.

Мушка качалась, руки дрожали, словно ружье должно было разорваться; Валерка, зажмурившись, нажал пальцем на курок — сильно толкнуло прикладом в плечо и скулу, оглушило. Бежал за Санькой к болтавшейся на сучке кепке, как во сне, потому что в ушах стоял шум, но когда увидел несколько пробоин на кепке, расхохотался: все-таки не промазал!

Недолго пришлось ему ликовать. Санька угодил в его кепку чуть не всем зарядом (знай Губановых!), ее сорвало с сучка, вывернуло наизнанку, подкладка вся — в клочья.

— Ха-ха, вот это решето! Умора! — покатывался Санька. Его лицо сияло каждой веснушкой. Прилепил изодранную кепку Валерке на затылок! — Носи теперь по последней моде!

Валерке было не до смеха. Повертел кепку в руках и с нарочитой небрежностью швырнул ее: подбитой птицей закувыркалась в воздухе.

Только теперь вспомнили, что так и не решили, куда идти. Где Волчиха? Может быть, до нее осталось рукой подать?

— Надо было дойти до того места, где она впадает в Талицу, и оттуда начинать.

— После ты всегда такой умный, — упрекнул Санька товарища. — Вот выйдем к Волчихе, тоже скажешь, надо было…

Они дважды натыкались на горельник — совсем мертвый лес, — значит, закружились; панический холодок стал подбираться к ребятам. Вначале, после громовых выстрелов, они почувствовали себя владыками леса, а сейчас растерялись.

— Говорю, пойдем вон туда! — настаивал Санька, облизывая пересохшие губы. — Видишь, просвет какой-то.

И они наобум направились в ту сторону, предполагая, что все-таки выйдут к злополучной речке. Начали выбиваться из сил. Не стесняясь друг друга, кричали, в надежде услышать чей-нибудь отклик. Лес был зачарованно тих, даже птицы примолкли: то ли от их крика, то ли было уже поздно. В этот предвечерний час бор особенно настораживал, пугал своей затаенной неподвижностью — ни малейшего ветерка.

Сели на еловый корень отдохнуть. Умаялись, проголодались, во рту пересохло. Хоть бы ягоды поспели, сейчас бы черницы нахватались.

— Я забыл, ножик ведь у меня с собой! — вспомнил Валерка. — Поедим соку.

Кора с молодых сосен сдиралась чулком, под ней слезился живицей желтоватый сок, смолисто брызгал из-под ножа, за которым тянулись узкие ленточки. Ребята торопливо жевали их, вначале сок казался им слаще меда, но скоро набили оскомину, будто смолы наглотались.

Между тем солнце припало к земле, уколовшись о щетину ельника, и никакая сила не могла остановить его, чтобы продлился день. Ребята надеялись увидеть что-нибудь спасительное, забравшись на высокое дерево: увидели только нескончаемый лес вокруг. Кто знает, сколько километров проделали за день? Если бы каким-то чудом очутиться в деревне!

— Что делать-то будем? — с дрожью в голосе спросил Валерка.

— Не знаю. Ночевать придется.

— От страху умрешь. Вдруг выйдет медведь! Давай еще покричим. Э-э-эй!

Нет ответа. Бестолково мечется по лесу эхо.

— Лучше выстрелить.

— Последний патрон остался, напрасно израсходуем. Он еще нам пригодится, — рассудил Санька. — Надо дров натаскать, пока светло.

Приближалась ночь, и ее предстояло провести в глухом лесу, страдая от жажды и комаров, а больше всего — от неодолимого страха. Не на кого надеяться, кроме как самим на себя.

Развели костер. Пригодилась пойманная рыба: нацепив ельцов и плотву на прутишки, стали поджаривать их над огнем. И зеленый лук, и зачерствевший хлеб — все, что нашлось в Валеркином рюкзачке, оказалось необыкновенно вкусным, припахивало дымком. Но негде взять ни глотка воды, и это тем обиднее, что, может быть, неподалеку пробиралась родниковая Волчиха.

— Знал бы, так захватил фляжку, — сказал Валерка.

— Опять — «бы, бы»!.. — раздраженно ответил Санька, размазывая по губам сажу от закоптившейся рыбы. — Думаешь, мне не хочется пить? Как-нибудь перекоротаем до утра.

— Комарья-то здесь еще больше, чем на Талице, наверно, со всего леса налетели на нас.

Поспешил Валерка бросить кепку: едва успевает отбиваться от настырных комаров, всю голову исчесал, волосы взлохматил.

— Тише!

— Чего?

— Сучок хрустнул!

Оба замерли, напрягая слух и всматриваясь в сумерки, подступившие близко к огню. Кто там, зверь или человек? Ему-то все видно, что делается у костра, а тут сидишь как слепой. Санька осторожно потянул за ремень ружье. Ни звука. Широко охватила горизонт заря, небо над ней бирюзовое, так что деревья на этом фоне кажутся аспидно-черными.

— К огню зверь не выйдет, побоится.

— А ведь где-то в бору, говорят, скрывался дезертир во время войны, — вспомнил Валерка.

— Дедушка рассказывал, как помогал милиции ловить его. В землянке жил, летом было проще, а как выпал снег, по следам нашли. У него отобрали хорошую двустволку, так милиционер подарил ее дедушке.