Пашка никогда не перечил ему и на этот раз промолчал, хотя внутри у него все сжалось от досады. В каждом осокинском доме есть велосипед, а дяде жаль денег. Недавно Пашка наткнулся в чулане на целый сверток десятирублевок, сунутых в кринку. Не мог понять он такой скупости.

Всю войну Матвей Кондаков просидел на брони: работал на автомобильном заводе. Надоела ему городская жизнь. Как только отгремели бои, вернулся в Осокино. В колхозе тоже было не сладко в те годы, но все-таки земля-кормилица выручала. Стоило дождаться лишь лета, а уж тут пойдет овощь, ягоды, грибы, рыба.

Поважнее всего для осокинцев рыба. На озере живут. Матвей с детства испытывал страсть к рыбалке. Озеро больше всего и манило его из города в деревню.

Трудодень тогда был пустой, и Матвей понял, что надо искать какой-то приработок. В четырех километрах от Осокина — железнодорожная станция, в ней-то и заключалась выручка. Пассажиры — народ неразборчивый, хватают все что попало, а если им предложить малосольного огурца или копченого карася, так с руками оторвут. С огурцом возни много, поливка замучает. Да еще и не уродятся. Карась — этот всегда в озере.

Коптить карасей в Осокине умели. Но прежде чем коптить, надобно его поймать. Ловить некому, не стало после войны мужиков. Тут и развернулся Матвей Кондаков. Бывало, как пойдет в начале июня нерест, так вода и кипит вдоль берега: трутся около лопушника караси, хлещут хвостами, будто бабы белье вальками колотят. Сердце замирает, когда увидишь такое. Легко брать карася в эту пору. Потом он уйдет на глубину, и редкий рыбак достанет его оттуда. Кондаков мог поймать в любое время.

Зажили они с Анисьей без нужды. Одно было худо: детей бог не дал. Но и это поправилось, когда привез Матвей из города десятилетнего Пашку. Парень оказался небалованный, послушный. Счастливые дни наступили, наполненные иными, незнакомыми прежде заботами. Временами что-то оттаивало в зачерствевшей Матвеевой душе, сердце согревалось надеждой, приятным теплом, каким обогревает землю кроткое осеннее солнце.

Племянник рос и становился хорошим помощником. Матвей приучил его к хозяйству, брал с собой на станцию, на рыбалку. «Пусть перенимает все от меня, а главное, к озеру привыкает: будет толковым рабаком — не пропадет», — рассуждал он.

С прошлого года запретили лов карася и поставили наблюдать за озером инспектора Костю Галкина. Строчит он теперь каждый день на своей моторке: на нервы действует. Бойкий парень, настырный. Мастер шугать приезжих рыбаков. Они тихонько-то не умеют делать, все с шумом-гамом, с выпивкой.

Уличить же Кондакова трудно. Сызмальства сроднен он с озером, каждую камышинку знает, в любом месте дно чувствует: где плесо, где яма, где ковш. Мережки ставит так скрытно, что рядом проедешь, не заметишь. Сплетены они из черного капрона, кол черный и воткнут глубоко да так, чтобы торец его прикрывал лопушник. Осматривать мережки Матвей ездит рань раннюю, еще едва забрезжит, когда сон особенно сладок и Костя Галкин спит крепко на том берегу озера.

На днях заходил он, вроде бы попить. Матвей догадался: присматриваться начинает. Спросил, чтобы поразведать Костины намерения:

— Как служба идет? Браконьеров ищешь? Да их ноне, поди-ка, и нет. Теперь остались одне любители, вроде меня.

— Любители, говоришь? — усмехнулся Костя. — Хитрый ты мужик, дядя Матвей, другого такого «любителя» на озере не сыщешь. Ловишь ведь мережками?

— Есть одна, на повети валяется. Воля твоя, можешь отобрать. А ловить, честно признаться, иногда ловлю на праздники. Грешно, быть у колодца и не напиться. — Кондаков озорно прищурился, зеленоватые глазки спрятались под белесыми веками.

— За руку вашего брата не просто взять, — признался инспектор.

— Ты бы, Костентин, своих-то не особо примечал. Приезжих, верно, надо отпугивать, а мы на озере выросли, привыкши к нему. Сегодня ты меня уважишь, завтра я тебе пригожусь, — поучал Кондаков, приглаживая веснушчатой рукой рыжие, как побуревшая осенняя осока, волосы.

— Выходит, мне надо сортировать браконьеров на своих и чужих? Нет, дядя Матвей, перед законом все равны. — Костя упрямо тряхнул черным пружинистым чубом.

— Горяч ты на почине, зря не слушаешь стариковских советов, — говорил Кондаков, провожая Костю к причалу. — Я, грешник, люблю поболтать, может, и лишнее, что ляпнул — не обессудь. Другой бы стал мудрить-крутить, а я привык — на откровенность.

— Я тоже, — согласился Костя.

— Затряси тебя лихоманка! Будет теперь мельтешить перед глазами, как оса надоедная, — цедил сквозь зубы Кондаков, наблюдая за инспекторской лодкой. Будто плугом раздваивала она сверкающее фольгой озеро.

— Вставай! — Дядя потряс Пашку за ногу.

Тот проснулся. В горнице было еще темно. Не хотелось выбираться из согретой постели. На ощупь, с закрытыми глазами натягивал он на себя брюки и рубашку.

Осторожно, зажав ладонями уключины весел, чтобы не гремели, спустились к туманному озеру. Пашка сел на весла, дядя пристроился полулежа на корме. Бесшумно кралась лодка, лишь тихонько всхлипывала вода.

Мережи поставлены у забродинского берега на валу[3], любит в таких местах держаться рыба. Подъехали к первой. Дядя скинул фуфайку, закатал по самое плечо рукав, перегнувшись через борт, стал шарить под водой. Безошибочно определял он, где воткнут кол.

Показалось, слишком громко забулькала вода, когда подняли мережку. В тумане любой шорох слышно на полверсты. Ленивые караси золотыми слитками лежали на черной сетке. Дядя по одному доставал их через горловину и пихал в старый рюкзак.

— Славно начали! Теперь рули левей, к травничку. Пошевеливаться надо, светать начинает! — командовал он.

Одну мережку не успели осмотреть. Как из-под воды вынырнул вой лодочного мотора.

— Он, шельма! Должно быть, на веслах подкрался или караулил рядом. К берегу греби! Дай-ка сам на весла сяду, — засуетился дядя. — Рюкзак сунь под скамейку.

Разве уйдешь от мотора на веслах? Белой птицей подлетела Костина лодка, описала крутую дугу и прямо — борт в борт.

— Здорово, рыбаки!

— Здорово, коли не шутишь.

— Не спится, значит? У меня хоть служба, а вы-то куда такую рань?

— Да вот, козе покосить поехали, — спокойно сказал дядя, угощая Костю папиросой.

Рюкзак лежал под кормовой скамейкой, обжигая Пашкины пятки. Костя зыркнул быстрым взглядом по лодке. Сам рыбак, не проведешь. Приказал:

— Ну-ка, Паша, достань рюкзачок.

Пашка растерянно взглянул на дядю Матвея, но рюкзак выволок из-под лавки.

— Обыск начинаешь? — привскочил дядя.

— Спокойно, Матвей Егорович. — Костя перегнулся через борта лодок, развязал рюкзак.

Караси захмокали, почувствовав воздух.

— Ну, и как насчет косьбы?

— Чего ты пристал со своим допросом? — вспылил дядя. — Ну, рыба в рюкзаке! И что из этого?

— Полсотни заплатишь штраф — поймешь.

— Я, можа, вытащил из чьей сети этих карасей? Или купил. Пятьдесят рубликов! Опомятуйся! Шибко много развелось вас тут начальников.

— На первый раз сделаем вот так. — Взял Костя рюкзак за уголки и вытряхнул карасей в озеро.

Пашка видел, как побелели, сжимая весла, дядины мосластые пальцы, и сам он весь напрягся, подался вперед, словно хотел броситься на инспектора.

— Креста на тебе нет! Другой бы на моем месте за такое издевательство — веслом по шее.

— И я могу по-другому. — Для убедительности Костя похлопал по пистолету, оттопырившему сбоку кожаную куртку.

— Круто поворачиваешь, завертки могут лопнуть. — Матвей сузил глаза.

— Стращаешь?

— Зачем стращать? У тебя оружия… Только люди разные бывают, на кого нарвешься.

— Еще раз попадешься, Матвей Егорович, пеняй на себя, — предупредил Костя, запуская мотор.

Винт взбурунил воду. Лодка как бы вздыбилась, задрав нос, и рванулась с места. Минуты не прошло, как скрылась она в тумане, только острый запах бензина остался.