Санька смотрел в окно, размышляя о том, как бы самому избавиться от прозвища. Может быть, позднее, когда станет взрослым, оно отлипнет само собой? Вряд ли. Надо сделать для людей что-то очень значительное, доброе, вот так, как Леонид Евдокимов, как Васильев.

Листья на березах сухо шелестели, казалось, знойная полуденная тяга вот-вот сорвет их и унесет в поднебесье; там, за березами, — полевая дорога, едут по ней Ленка с Валеркой, разговаривают, пересмеиваются. Глаза у Ленки голубые, теплые, с ласковым прищуром. Все-таки обидно было Саньке, будто обманули его в чем-то. Досадливо смахнул с подоконника яблоки, малашкинскую боровинку, раздобыть которую стоило риска.

— Все, выписался! — торжественно объявил Васильев, вернувшись от врача. — Спина, конечно, побаливает, но это — пустяки, дома долечу.

Он наскоро собрал свои вещицы и «Пятнадцатилетнего капитана» хотел взять, передумал:

— Ладно, дочитывай. Отнесешь в библиотеку сам. Ну, счастливо оставаться! Поправляйся.

Тиснул Санькину руку своей жесткой ладонью и вышел, обрубил хлопком двери выморочную тишину. А ведь какой-нибудь час назад Васильев не собирался домой, они сидели в саду на скамейке, играли в шашки. Случайно взял он у проходившей мимо почтальонки газету, вслух, для себя и для Саньки, прочитал постановление райисполкома о создании чрезвычайной районной комиссии по борьбе с пожарами.

— Из области представителя прислали. Много горит лесу в районе, — озабоченно потыкал пальцем в газету. — Вишь, даже печки топить запрещено и в лес ходить, если не по службе. У нас-то в Телегине все ли добро-здорово?

Но не это сообщение подхлестнуло его, а коротенькая заметка, что началась жатва.

— Ты смотри, ваш Володя Антипкин уже смахнул пятнадцать гектаров! Сегодня еще июнь! Да-а, рожь нынче рано пересохла, к тому же — пожары. Шабаш! Хватит мне здесь прохлаждаться, пойду к врачу.

В палате у Саньки появился новый сосед, незнакомый пожилой мужик, Иван Спиридонович. Он жаловался на ломоту в боку, все прижимал к нему ладонь, вздыхал и морщил темное, как печеное яблоко, лицо, прислушиваясь к своей боли.

Санька от нечего делать чертил на развернутом тетрадном листе карту. Заболотье на ней обозначено самым крупным кружком, как столица, вокруг него — редкая россыпь знакомых деревень, редкая потому, что многих деревень уже нет, остались одни названия, что толку наносить их на карту? С угла на угол по диагонали протянулась Талица, она впадает в Вексу, та еще в какую-то реку чем дальше от Заболотья, тем меньше знает Санька. Но Волгу начертил — небольшой отрезок, что возле города. Постепенно все нашло свое место на небольшом листке: Волчиха волоском прилепилась к левому берегу Талицы, новый гравийно-песчаный карьер, шоссейка и железная дорога… А если взглянуть на настоящую карту, ничего этого и в помине нет, там городам и то тесно.

Прошлой зимой их класс решил заняться краеведением, в основном, сбором материалов по истории села Ермакова; разослали письма известным землякам, комсомольцам довоенных лет, спрашивали как создавался колхоз, как воевали односельчане. Интересно, конечно, но почему-то никто не предложил составить подробную местную карту. Повеселевший от такой догадки Санька откинулся на подушку, взял было «Пятнадцатилетнего капитана» и тотчас положил обратно: надо учить грамматику, если хочешь ходить в седьмой вместе с одноклассниками.

Принялся терпеливо заучивать слитные и раздельные написания приставок в наречиях. Хоть бы правила были понятные, а то, легко сказать: проверяйте по словарю. Где его возьмешь, словарь-то? В конце учебника тоже приведены слова, для которых нет правил. Пожалуй, надо переписывать их в тетрадку, так лучше запоминается. Не было бы этого хвоста, читал бы сейчас в свое удовольствие книгу.

На самом интересном месте остановился, где Дик, потеряв отца, принял командование судном, вдали от земли, в открытом океане. Ведь он немного старше Саньки. О таком даже мечтать невозможно. Да еще на судне — опасный негодяй кок Негоро. Что он замышляет? Зачем потребовалось сбивать с курса корабль? Так бы и подсказал Дику…

Опять лезет в голову книжка, а не учебник. Может быть, плюнуть на все да в сторону всякие правила? Плохо запоминается в такую жару, рассуждал Санька, но все-таки стал переписывать наречия и повторять их вслух:

— Набок, на глазок, надвое, на лету, нараспев…

Скучный перечень, только Санька дал слово, что не прикоснется к роману, пока не повторит еще предлоги и союзы.

По коридору изредка прошлепает кто-нибудь из больных, прострочит каблуками проворная медсестра Надя. В палате — немота, каторга, горячий полуденный воздух колышет занавеску; прихваченные ранней желтизной березы поникли — все нет дождя, высохла земля, трава в саду измученная, пожелклая. Настоящая жизнь совсем рядом, за линялым зеленым забором, где каждый день гоняют в футбол сельские ребята, и сейчас слышны тугие удары по мячу, взрываются крики, когда забивают гол. Э-эх!

— Пишутся раздельно следующие производные предлоги: в течение, в продолжение, по причине, в целях…

Дверь пробренчала старинными медными шпингалетами, по-хозяйски уверенно вошел Илья Фомич, раскрасневшийся, с потными подтеками на мясистой шее.

— Ты чего тут долдонишь? С грамматикой, что ли, не в ладах? — понятливо кивнул на учебник.

— Скоро пересдавать.

— Оно, брат, зимой-то сноснее учиться, чем летом. — Вытер рукавом халата лоб, присаживаясь на табуретку. — Значит, дела твои пошли на поправку. Перевязывали утром?

— Ага.

— Денька через два снимем бинты. — Болдырев повертел в руках Санькин учебник, с пренебрежением бросил его на тумбочку. — Кто у вас преподает?

— Виктория Борисовна.

— А-а, знаю-знаю! Моей Иринке тоже все тройки ставит. Я так скажу, ум-то нужен не только в учении, а и в натуральной жизни. Верно, Иван Спиридонович?

— Известное дело, — согласно кивнул Санькин сосед.

— Возьму с себя пример, не учением — практикой взял. Грамоты не шибко много, четыре ступени.

— Всего четыре? — удивился Санька.

— Четыре.

Болдырев затрясся от смеха, в глазах появился какой-то загадочный блеск, словно он показал Саньке ловкий фокус. От фельдшера попахивало спиртным, потому он был сегодня особенно разговорчив. Грузно повернулся на табуретке к другой койке, спросил мужика:

— Ну, что вздыхаешь, Спиридонович?

— Да не вовремя занедужил, прихватила какая-то лихоманка. У пчел нынче взяток богатый, едва успеваем качать мед, а теперь не знаю, как там без меня управится матка? Мало ли с ними возни.

— Сколько ульев-то держишь?

— Двенадцать. Этта из райпотребсоюза приезжала ко мне машина: больше, чем на тыщу сдал меду. Коли потребуется, в любое время приходи, Илья Фомич.

— Спасибо.

— Только бы поправиться.

Болдырев неторопливо переминал пальцами впалый живот мужика, тот с надеждой следил за лицом фельдшера, как будто он мог сию минуту нащупать злополучный недуг и самым легким способом обезвредить его.

— Как схватило, я думал, пендицит.

— Нет, аппендицит в другом боку. Мне кажется, поднял лишнего.

— Всяко приходится. Неделю промаялся, говорю зятю; вези в село, Илья Фомич посмотрит. А тут вроде слышно было, что ты на пенсию пошел?

— С весны уж оформил, только думаю поработать еще. Тридцать лет на своем месте, попробуй копнуть — глубоки корни. Некоторые пытались, дескать, образование по нынешним временам не соответствует, пора посторониться, да осеклись. Больница натурально держится на ком? — хвастливо заявил Болдырев. — Думают, врач всему голова. Сколько их сменилось? Этот тоже не надолго зацепился здесь, уедет. А Болдырев останется!

— На молодых, конечно, какая надежность! — поддержал пчеловод.

— Я практику натурально проходил на войне, в медсанбате, поскольку к строевой был не годен — плоскостопие у меня, нога, как доска. Изъян невелик, но, видишь, выручила такая природность: живой-невредимый остался. Пришел с фронта — сразу взял прицел на больницу, потому как в колхозе тогда зарабатывали дырку от бублика. Вон сосед мой, Степанович, тянул эту лямку без побегу, хором каменных не нажил, а лежит теперь здесь, — показал большим пальцем за стенку, — натурально плох. Многие тогда кинулись в город — решетом звезд ловить. В жизни можно иметь разумение и без этого самого, — снова убежденно поколотил по учебнику. — Не от всякой учебы — прок. Приехал сын у Ивана Петрушина, спрашиваю, как жизнь. Хорошо, отвечает. А зарплата? Сто десять рублей. Нынче доярка вдвое больше получает, дак нешто стоило до тридцати годов учиться, мозги сушить? Эх, думаю, инженер ты — одно название!