— Ну, будет полоскотня. Неужели обмочит сено? Эк, прет!

И точно, туча разразилась ливнем, исхлестанный им большой Мирской пруд побелел. Я знал, что он быстро переполнится и вода начнет перетекать по канаве в низину к Федорову гумну. Тут-то и прискакала Тонька с карасем в ладошках и восторгом в глазищах.

— Золотую рыбку поймала! Смотри. Я бегу через Федорово гумно, а она в луже трепыхается. Банку неси скорей!

Я разочаровал Тоньку, погасил ее изумление:

— Какая это золотая рыбка! Чудачка! Это — карась. Пошли, сейчас наловим таких целое ведерко.

Дождь затихал. Закатав штаны, я шарил в травянистой канаве руками, отыскивая карасей, а Тонька носила ведерко.

— Ой, какая малюсенькая! Тебя обидят большие, моя рыбонька, — беспокоилась Тонька.

— Не обидят, — уверил я. — Маленьких мы бросим в пруд, а больших — на поджарку.

— Жарить?! Не дам. Им будет больно.

Пока я искал очередного карася, она побежала к пруду и выплеснула из ведерка улов. Я припустил вдогонку и, если бы не дед, вышедший на крыльцо, расправился бы с Тонькой. Она крутится около деда, знает, что не посмею тронуть в его присутствии. Зажав в костлявых пальцах козью ножку, дед с наслаждением затягивается табачным дымом. Когда он курит, у него прекращается сухой изнуряющий кашель. Темное, морщинистое лицо деда напоминает высохшую грушу, он высок и тощ, неподпоясанная сатиновая рубаха вольготно болтается на нем.

— Радуга! Радуга-дуга! — как всегда, преувеличенно суматошно кричит Тонька.

И все мы втроем смотрим на неожиданно вспыхнувшую над лесом у Солоницы крутую радугу. В селе уже вовсю сияло солнце, от мокрых досок у крыльца курился парок, а там, у леса, шел какой-то необычный прозрачный дождь.

— Видите, под радугой идет дождь? — указал дед. — Это потому, что радуга всегда одним концом окунается в реку и пьет из нее воду. Завтра грибов поищем. С радужного дождя боровики шибко растут, оттого у них и шляпки красные.

Тонька слушает всезнающего деда, часто моргая длиннющими ресницами и прикусив кончик языка. В его словах не поймешь, где — сказка, где — правда. Я тоже верю деду, верю, что можно увидеть, как радуга пьет воду из Солоницы, что можно даже дотронуться до нее.

— Мы сбегаем посмотрим, как радуга пьет воду? — спрашивает Тонька.

Дед долго кашляет, скручивая валиком полупустой кисет, хитро щурит запутанные в нитях морщин глаза и говорит:

— Бегите посмотрите…

В середине лета поспевала земляника — первая лесная ягода. Все ребята, в том числе и мы с Тонькой, ждали этого момента с тем нетерпением, которое испытывают охотники перед открытием сезона. Я знал лес и ягодные места. Мы с Тонькой быстро набирали свои посудины и выходили к станции посмотреть на поезда и заодно продать землянику.

Влево и вправо от станции по бесконечным прямым просекам тянулись блестящие рельсы, и оттуда, где они пропадали, из таинственных дальних далей появлялись, попыхивая белыми облачками дыма, будто игрушечные поезда. Они росли, приближались; огромный, черный, как бы лоснящийся от пота паровоз надвигался на нас, содрогая землю. Пестрая толпа пассажиров совершала набег на ларек и буфет, осаждала стол под навесом, где располагались старухи торговки. Тонька обычно стояла на углу палисада перед входом в вокзал, а я пробегал вдоль состава. Наши небольшие посудины быстро пустели, потому что пассажиры тоже ждали первых ягод и никак им было не устоять перед соблазном попробовать ароматной, будто спрыснутой росой свежей земляники. На деньги мы покупали жестких, темных пряников и жевали их на обратном пути, заговорщически поглядывая друг на друга…

Позже, когда заканчивали десятилетку, я часто катал Тоньку на велосипеде до станции: мы по-прежнему любили встречать и провожать поезда. Через станцию шли поезда во Владивосток, в Красноярск, Иркутск… Сибирь! В эту далекую страну ехало много молодежи, там осваивались новые земли, там возводились крупнейшие стройки. Мы тоже собирались ехать в Братск. Тонька так и сделала, а мне повидать Сибирь не пришлось. В это лето приехал к нам в гости мой дядька москвич, уговорил поступать учиться куда-нибудь в Москве.

Точно так же, как провожала сейчас девушка парня, меня провожала тогда Тонька. Она была уже не худенькой девчушкой, не зря ее считали похожей на молодую учительницу Аллу Сергеевну. Она и косу свою смоляную обрезала, чтобы сделать прическу, как у учительницы. Цветастый сарафан на тонких проймах обнажал ее чуть тронутые загаром покатые плечи. Когда махал ей из тамбура, комок горечи стоял у меня в горле, а позади какой-то старшина надоедал:

— Чого ж ты, дурень, едешь от такой дивчины?..

До прибытия поезда оставались минуты. Я вышел из сквера и на углу палисада увидел… девочку с бидончиком земляники. Она стояла на Тонькином месте и посматривала по сторонам на убегающие рельсы. Наверно, пришла тоже встречать поезда, как это делали мы.

Мне захотелось купить у девочки землянику, я подошел к ней, неловко почувствовав при этом себя случайным пассажиром на нашей станции. Деньги она ни в какую не брала.

— Я просто так угощу вас, — сказала она. — Берите.

Тогда я взял в киоске конфет и подарил ей. Я стоял рядом с девочкой и с детским любопытством и нетерпением смотрел вдаль, откуда должен был появиться как бы игрушечный паровоз, попыхивающий белыми облачками. Он придет оттуда, где живет Тонька. Поехать бы сейчас на восток, в неизвестную мне до сих пор страну Сибирь, разыскать Тоньку…

И снова поезд уносил меня в Москву, махала мне ручонкой девочка, похожая на Тоньку, и, казалось, само детство провожало меня. Я возвращаюсь в него всякий раз, когда провожу летние отпуска в деревне, коротки и желанны эти возвращения, как красивые несбыточные сны.

Испытывая смутное чувство недовольства собой и смущения, я встретился взглядом с дядей Колей, пережидавшим, когда пройдет поезд. Вокзал отодвинулся, я отыскал глазами шпиль нагорьевской церкви. Она не отставала от поезда, казалось, даже забегала вперед, и я радовался этому обману зрения, пока лес стеной не приблизился к вагонному окну.

Кулек земляники всю дорогу лежал передо мной на столике, я не хотел трогать ягоды, пахнущие солнцем и детством.

Задоринские ребята ждут не дождутся той поры, когда весело начнут вызванивать в лугах косы и запахнет настоящим летом, когда можно бегать по гладкой кошанине, кувыркаться в сене, а потом нырять в речку, чтобы не щипало тело едкой трухой.

Но интересней всего, когда начинают обкашивать ивовые кусты, разросшиеся неподалеку за гумнами. В это время можно поймать зайчат.

Зойка Ларина не уступала в проворстве мальчишкам. Ей удавалось догнать в траве серенький комочек и смело схватить его за уши: зайчонку не больно. Восторгу Зойкиному не было предела. Она прижимала зайчонка к груди и чувствовала, как тукает его сердечко, как трясет его страх. Гладила его и успокаивала:

— Не бойся, дурачок! Ну, чего ты дрожишь? Какие у тебя славные глазенки, будто смородинки! И усы длинные, шевелятся. Есть хочешь? Сейчас я тебе дам ягеля.

Зайчонок нюхал молоденькие побеги ягеля и несмело щипал. Потом, уже дома, привыкал и к рукам и к коровьему молоку. Особенно нравилась ему кора с ивовых кустиков.

Позабавляются ребята с зайчонком несколько дней и унесут к опушке леса, выпустят на волю.

Однажды Зойке посчастливилось поймать матерого русака! Было это не в сенокос, а зимой. Послала мать Зойку за сеном на саночках. Пробралась она заметенной тропкой к сараю, стала открывать ворота, вдруг как метнется что-то вверх по сдвинутому полого зароду. Обомлела Зойка, прихлопнула ворота да бежать обратно к домам. Попался ей навстречу сосед Минька.

— Там зверь какой-то в сарае! Я так перепугалась и санки бросила, — затараторила Зойка.

— Айда, посмотрим, — храбро заявил Минька, выламывая на всякий случай палку из огорода.

Тихонько заглянули в сарай. Снова зашуршало по сену.

— Да это заяц! — определил Минька.