— Ничего я не нажрался. Мы заключили пари, и ты проиграл, посудина мне досталась. А теперь ты говоришь, что ничего этого не было?

Энни посмотрел на Барни, изобразив на лице крайнее изумление. Весь его вид говорил: «Барни, тебе пора в сумасшедший дом!»

— Ты, Энни, собираешься меня обдурить? Ничего у тебя, мать твою, не выйдет. Эта шхуна МОЯ. Я говорил тебе, хрен собачий, не суй голову в петлю, эти ублюдки сдадут тебя копам, я нутром это чуял, я предупреждал тебя.

— Предупреждал, предупреждал, — передразнил его Энни.

Руку с молотком Барни воздел к прояснившемуся небу, взывая к Богу:

— Будь моим свидетелем, Господи. Этот парень проиграл мне чертову посудину, а теперь от всего отказывается. Что же мне теперь делать, Господи? — Его горящие глаза ждали ответа.

Возможно, Бог ему ответил, потому что Барни вдруг успокоился. Затем он снял шляпу и достал из-за грязной ленты какую-то свернутую бумажку. Это был листок из школьной тетрадки, на котором карандашом было что-то написано. Барни отставил подальше руку, пытаясь прочесть текст. Голосом проповедника, разнесшимся далеко над пристанью, он прочитал:

— «Я обещаю в счет долга отдать шхуну Бернардо Патрику Гудзону, если он не получит одну тысячу гонконгских долларов за сделку с маршалом Сунь…» Черт, — язык сломаешь! — Барни помолчал. Затем торжественно продолжил: — «На том ставлю подпись. А. Долтри».

— Это не моя подпись. Ты что, забыл, как я подписываюсь?

— Не твоя подпись? — Барни помахал мятой бумажкой перед носом Энни.

Молниеносным движением левой руки Энни выхватил бумажку, и она исчезла в его кулаке.

— Не моя! Это каракули какого-то пьяного парня. А я никогда не пьянею — это всем известный факт, что скажешь?

— Дай сюда, — выдохнул Барни и замахнулся молотком.

— Держи. — Энни бросил через плечо бумажный шарик.

Барни застыл в воинственной позе, как бронзовая статуя в фетровой шляпе с загнутыми полями. На джонках, окружавших шхуну со всех сторон, толпился народ, наблюдая за этой сценой.

— Барни, Барни, — пробормотал Энни, — ты же не отнимешь у меня шхуну, не так ли? Черт, я не верю в это. Отдать корабль вонючему ниггеру? — Его глаза наполнились слезами. (Он либо симулировал, либо действительно был сильно расстроен.) — Черт. Семь лет. Вспомни, сколько я сделал для тебя, спасая твою задницу. У тебя ведь ничего не было, даже ночного горшка.

Барни опустил молоток и сел на световой люк.

Энни продолжал:

— А что ТЫ для меня сделал? — Укоризненное выражение его лица не ускользнуло от внимания наблюдавшей публики. До его слуха донесся одобрительный говор на наречии танка (у этих морских «цыган» было свое наречие, собственно, как и у других народностей Китая). — Ты даже не подарил мне какой-нибудь вшивой безделицы.

Барни поднял голову и посмотрел на него:

— А почему я должен тебе что-то дарить? Ты, Энни, — белый. А я в жизни ничего не давал белому человеку. И белые мне ничего не давали.

Энни вытащил пачку сигарет и прикурил.

— А ты знаешь что? — продолжал Барни, воодушевляясь. — Если бы ты голодал, я тебе и корки хлеба не подал бы. Что я от тебя получил? Вонючую койку, кишащую тараканами? А я тебе за это настраивал твое пианино! Семь лет ты мне дарил свои улыбки, свои шуточки? — В горле Барни перехватило. — А я готовил тебе жрачку! И ты всякий раз забывал заплатить мне! Из одного доллара давал лишь десять центов. — Лицо Барни вытянулось, подбородок затрясся. — Ты должен мне массу денег, мать твою! Вот я тут все записал.

Энни прислонился к грот-мачте и вздохнул. С этого момента все становилось предсказуемым, всегда было одно и то же: Барни сейчас снова снимет заскорузлую шляпу. Достанет из-под пропитанной потом подкладки синюю записную книжку, самую маленькую из тех, что можно купить, измятую, с желтыми страницами. Терпению Энни пришел конец: не успел Барни открыть рот, чтобы огласить сумму, как капитан широко махнул рукой в сторону Гонконга и сказал:

— Барни, скоро ты получишь все свои деньги. Как только у нас появятся наличные, ты все получишь.

— Забудь про деньги, Энни! Эта шхуна моя, парень, и ты стоишь на моей палубе. По-хорошему прошу, подпиши бумаги на шхуну, потому что эта чертова посудина МОЯ! У нас было законное пари. Законное, слышишь?

— Барни, друг мой, ты не видишь реальности. Ниггер в Гонконге вне закона. Вот прямо сейчас я могу застрелить тебя и выбросить твой черномазый труп в воду на глазах у морской полиции, и эти ребята лишь улыбнутся, отвернувшись. Что может меня остановить?

— Моя бритва.

— Я застрелю тебя, пока ты спишь…

— Ты что — чокнутый?

Солнце поднялось выше, рассеивая плотную завесу тумана. По лицу Энни струился пот, он стоял, скрестив на груди огромные руки. Барни сник, тело его казалось мешком черных костей, он смотрел на восток поверх крыш Каулуна, туда, где простирался океан.

— Я собираюсь в Лос-Анджелес, — сказал Барни, — и там продам шхуну. Или в Сан-Диего, там у меня есть один знакомый, и я продам ее со всеми потрохами. А потом отправлюсь домой. Я хочу купить домик на берегу реки.

Энни молча смотрел на Барни. У того случались подобные умопомрачения, и в такие моменты он был похож на сумасшедшего.

— Больше не хочу здесь болтаться, — прошептал Барни, обращаясь к детям, облепившим борта джонки, на которой сушилась рыба. — Иначе подохну в какой-нибудь опиумной берлоге. Хочу вернуться домой.

— Ах ты, грязная задница, — промолвил Энни, — сколько раз я говорил, чтобы ты завязывал с опиумом.

— А где еще деньги брать?

— Надо оружие перевозить, на нем можно хорошо заработать, — ответил Энни.

— Мать твою… ты же его воруешь. Воруешь у американской армии, — возмутился Барни.

Барни умел настраивать пианино и играть на нем. В те минуты, когда на море был штиль, они могли весь день напролет играть в четыре руки: Барни брал нижний регистр, Энни — верхний. Но жара и влажность пагубно влияли на инструмент. Он был изготовлен в Джексоне, штат Мичиган, и отличался очень хорошим звуком, вписывавшимся в акустику салона. Барни-то всю свою юность играл на пианино в салоне парохода, курсировавшего по Миссисипи. У него был абсолютный слух, но это нисколько не мешало ему играть даже на расстроенном пианино. Энни же такого выносить не мог.

— Барни, ты же лучший пианист как среди черных, так и среди белых, — сказал Энни.

— Ты мне зубы не заговаривай, парень. Это теперь моя шхуна и пианино мое, мать твою, помни это.

Еще издалека Энни заметил маленькую и, по всей видимости, слепую женщину, которая, казалось, шла именно к нему. Он решил так, во-первых, потому, что лицо ее было белым и сияло, как омытая дождем луна. Во-вторых, казалось, что ее слепота нисколько не мешает ей идти прямо к нему, словно ее, как корабль, кто-то направляет, помогая обходить препятствия.

— Капитан Долтри, — сказала женщина, едва не столкнувшись с ним.

— Что вам угодно? — спросил Энни.

Вблизи оказалось, что женщина значительно старше, чем виделось издалека.

Порывшись во внутренних карманах жакета, женщина извлекла на свет старую спичечную коробку из-под восковых спичек, используемых курителями трубок.

— Это вам.

— Матушка, я не курю, — попробовал отказаться от подарка Энни.

— Это не курить, — сказала старуха и мгновенно исчезла, словно отдала готовую вот-вот взорваться бомбу.

Тем не менее Энни не побоялся открыть коробку и нашел старого друга: мертвого таракана, его Демпси, высохшего и приобретшего бронзовый цвет. Рядом с прекрасно сохранившейся мумией лежала скрученная бумажка.

Толстые пальцы Энни развернули записку. Черными чернилами по-английски было написано: «Капитан, вас приглашают явиться в Дом Странных Грез, Соарез-стрит, Макао. Жду».

Во второй половине дня Энни сел на паром, отправлявшийся в Макао. Стараясь подавить тревогу, он думал, с какой же легкостью все черные замыслы воплощаются в этом пугающем городе — самом необузданном и свободном городе Азии, где могло случиться все, что угодно. В Макао азарт игры таился в каждом закоулке, прятался под маской равнодушия на лице каждого встречного. Макао находился лишь в сорока милях от Гонконга. Тем не менее он был полной противоположностью британской колонии. И если Гонконг делал вид, что живет по английским законам, то Макао откровенно демонстрировал беспечность и гедонизм, свойственные его хозяевам-португальцам. Он был средоточием самых отвратительных пороков. Любой европеец, вернувшийся домой с Востока со шрамами и богатствами, объяснял эти приобретения одним-единственным словом — «Макао».