Этого не произошло. Но всю ночь до нас доносились звуки пулеметных очередей и одиночных винтовочных выстрелов. Из-за них мы не могли заснуть и были лишены заслуженного отдыха. В результате мы оказались не в лучшей форме во время боя на следующий день.
В журнале боев вермахта в отчете от 28 апреля 1945 года можно прочесть: «В Бреслау советским войскам удалось прорваться через нашу линию фронта на нескольких участках». Это произошло на рассвете. Советская пехота при массированной танковой поддержке атаковала наши передовые позиции. А у нас самих из-за недостатка боеприпасов как таковой не было даже поддержки артиллерии. Фактически нас поддержала лишь горстка пехотных орудий, находившихся на открытых позициях и защищавших одни из городских ворот. Их самый последний снаряд уничтожил одного из передовых артиллерийских наводчиков врага, который находился так близко к нашим позициям, что буквально бросал вызов смерти.
Наши потери в тот день были ужасающими. Нашему батальону пришлось отступить к Лейтенштрассе, и именно там я был ранен. Это было мое-трётье ранение. Я получил его, когда до конца войны оставалось всего восемь дней. Конечно, в те секунды я еще не знал, что он так близок, но мне было страшно, что я не доживу до него.
Как все произошло? Наша группа находилась на первом этаже многоквартирного дома, серьезно поврежденного танковым огнем, но дававшего нам хоть какую-то защиту. У нас был очень хороший обзор, благодаря чему мы могли видеть все перемещения наступавшего на нас врага. Это давало нам значительное преимущество, но его сводил на нет советский снайпер, не дававший нам покоя. Мы не могли даже пополнить запас боеприпасов, которые были уже на исходе. Тогда я решил разобраться с проблемой самостоятельно, но не из-за охватившего меня стремления совершить подвиг, а просто потому, что я был измотан и зол.
Перескакивая через ступени полуразрушенной лестницы, я за несколько мгновений достиг третьего этажа. Оттуда я всадил весь магазин своего ручного пулемета в темные окна дома напротив, где, как я предполагал, находился снайпер. Конечно, с точки зрения военной науки, подобные действия с моей стороны имели сомнительные шансы на успех. Ликвидацией вражеского снайпера должен был заняться наш аналогичный специалист, обладавший достаточным снайперским опытом. Но среди нас не было такого специалиста, а я был зол из-за безвыходности нашего положения и на эмоциях мало думал о последствиях.
Результат оказался предсказуем. В меня вошла пуля русского снайпера, и оружие выпало у меня из рук. Я взмахнул руками, рефлексивно пытаясь уцепиться за воздух, и упал. При этом я абсолютно не чувствовал боли. В недоумении я смотрел, как кровь заливает рукав моей куртки. Раненая рука безжизненно свисала, и я не мог даже пошевелить ею. Пуля прошла навылет через предплечье.
В том, что я не почувствовал боли при ранении, не было ничего удивительного. Как отмечал доктор Петер Бамм, работавший военным хирургом в годы Второй мировой войны, подобные случаи не раз встречались ему. Он писал: «Мы становились свидетелями этого феномена снова и снова. И это вполне объяснимо. Человеческий мозг способен заблокировать болевой эффект от ранения. При этом блокируется средняя часть мозга, отвечающая за восприятия боли. Она может быть заблокирована даже при физических нагрузках, которые переносит солдат во время боя. В результате раненый начинает чувствовать боль лишь несколько часов спустя».
Именно это произошло и со мной. Однако сразу после случившегося меня переполнял страх смерти, который буквально рвался у меня из горла, и мне хотелось кричать.
Пункт первой медицинской помощи я обнаружил в подвале школы на Андерсенштрассе. Снаружи он был обозначен висевшим над входом небольшим белым обрывком ткани с изображенным на нем красным крестом. Товарищ, сопровождавший меня, расстался со мной на входе.
Войдя внутрь, я увидел учительский стол, застланный белым полотенцем, на котором лежал скальпель, пинцеты и другие инструменты. Однако меня ждали лишь две инъекции: одна в плечо и одна в ягодицу. Ни слова не говоря, медсестра Красного Креста расстегнула мои штаны и сделала укол. После этого она повесила мне на шею карточку и отправила на осмотр к хирургу. Происходящее напомнило мне конвейер. Вдоль стен класса стояли парты, составленные друг на друга, чтобы расчистить пространство. Раненые двигались непрерывным потоком, проходя осмотр у медиков, которые действовали, как роботы. После этого тем из раненых, кто не мог хорошо передвигаться самостоятельно, следовало ждать транспорта для отправки в госпиталь.
Стены подвала сотрясались, если рядом взрывался снаряд. Стоны раненых раздавались непрестанно. Все это создавало гнетущую атмосферу. И я был рад покинуть это место.
Вместе с еще двумя ранеными, способными идти, я пошел в направлении Швайдницерштрассе, где находилось наше место назначения. По пути неподалеку от главной линии сопротивления мы услышали граммофонную музыку. С каждым нашим шагом она становилась все громче. Мы поняли, что она раздается с первого этажа полуразрушенного бомбежкой дома.
Конечно, нельзя сказать, что там была организована пивная. Но там мы увидели солдат и гражданских жителей, расслаблявшихся от забот и тревог. Они пили, были довольны собой и забыли о войне. Пожалуй, можно сказать, что они танцевали на вершине вулкана возле самого жерла! Мы с удивлением уставились на происходящее. Уколы, сделанные мне, притупили мои чувства. И я вместе с двумя другими ранеными также зашел туда, и мы выпили по пиву. Думаю, это вполне понятно. Только что побывав на волосок от смерти, я просто хотел, пусть и на короткое время, отключиться от безжалостной каждодневной рутины войны и насладиться фривольностью, царившей в этом странном месте.
Возможно, наиболее правильно его было бы назвать притоном. Скорее всего, находившиеся там солдаты были дезертирами. Но тогда мне не хотелось даже знать об этом. Мне нужно было хоть на несколько минут перестать думать о боях, идущих в Бреслау.
Медицинский центр № 5, куда нам следовало прийти, мы обнаружили между церковью Святой Доротеи и городским театром в передней винного погреба ресторана «Ганзийский погребок». Там находилось около пятидесяти раненых солдат, находившихся на попечении у военного врача, двух медсестер Красного Креста и нескольких санитарок.
Моя рука к этому моменту уже начала нестерпимо болеть и сильно распухла. Меня переодели и наложили на руку шину. После этого я получил койку в сыром подвале, где на трехъярусных настилах спали раненые. Поскольку я не был тяжело ранен, то мне досталось место на самом верхнем ярусе. Потолок в подвале был низким, и поэтому, забираясь на свое место, мне пришлось согнуться. Мой сосед с пропитавшейся кровью повязкой вокруг головы предложил мне сделать глоток из его фляжки, в которой было бренди. Употребление спиртного в медицинском центре противоречило правилам, но я с радостью принял его в свое горло.
Через некоторое время мне стало ясно, что в подвале были собраны бойцы из самых разных войск: авиации, вермахта и фольксштурма. Кроме того, там оказалось двое моряков, которые незадолго до начала осады получили отпуск в Бреслау. В результате они были зачислены в пехоту. Что самое удивительное, я оказался единственным находившимся в подвале бойцом войск СС, несмотря на то, что в нашем роде войск к этому моменту было огромное количество раненых.
Из рассказов бойцов, воевавших на разных участках фронта, я смог составить довольно полную картину ситуации с обороной Бреслау. Она была не слишком радужной. Но я заметил и кое-что еще, слушая их рассказы.
Мы рассказывали друг другу холодные факты, почти без эмоций. Казалось, эти люди напрочь забыли, что в прошлом они были рабочими, фермерами, служащими или студентами. Для них все это было в очень далеком прошлом. Теперь они были высококвалифицированными специалистами по ближним боям. Когда же они рассказывали об исключительных проявлениях духа товарищества и настоящих подвигах, то говорили об этом без малейшего пафоса.
