Вступив в войну нищим, Карл к тысяча семьсот второму году превратился почти в богача. Но аппетит приходит во время еды — теперь шведскому королю хотелось большего. Его армия была сыта и довольна, сенат, получивший средства для пошатнувшейся было экономики, тоже не протестовал. Генералы были сравнительно молоды и свирепы. Все как один они жаждали славы и приключений; солдаты им вторили. Покончив с польским королем, сама личность которого вызывала у Карла глубокую антипатию, он решил посадить на трон в Варшаве человека, который бы был во всем ему послушен. В начале июня Карл вместе с войском покинул Дрезден, чтобы через три недели вновь появиться в Варшаве, на этот раз в качестве опекуна польского престола.
Шведский монарх направил письмо польскому сейму с предложением избрать нового короля — Якова Собеского. В этом случае он гарантировал полякам свое покровительство, всячески подчеркивая, что воевал лишь с Августом. Однако прежде чем избирать нового короля, необходимо было низложить старого, то есть того же Августа. Иначе сейм ничего не желал и слушать. Чтобы ускорить процесс низложения, Карл поручил своему премьер-министру Пиперу обнародовать несколько перехваченных писем Августа, в которых саксонец обвинял поляков в пьянстве, скандальности и трусости. Тут же обнаружилось, что Август еще раньше похитил братьев Собеских, Якова и Константина, когда те охотились в Силезии, и заключил их под стражу в замок Кенигсштейн.
Паны лаялись целый день, пока наконец не приняли решение о низложении короля Августа Второго. А у Карла появилась дополнительная головная боль. На польский престол больше не было кандидатов. Он созвал своих генералов на совет, где, обхватив голову руками, вопрошал:
— Неужто ни одного идиота не найдем, чтобы корону ему возложить? Неужто не состряпаем полякам короля?
Пипер, единственный среди присутствующих, которому было сколь-нибудь интересно происходящее, предложил Карлу самому надеть польскую корону.
— Король Польши должен быть католиком! — ответил Карл. — А я — лютеранин. И не собираюсь менять свою веру, хоть мне предложили бы и три короны.
— А если принудить поляков принять лютеранство? — рискнул предположить Пипер.
— Думайте, что говорите, Карл! — одернул тезку король. — Если эти припадочные день орали, чтобы низложить Августа, то страшно предположить, что начнется, попробуй я внести ваше предложение на рассмотрение сейма! Это не страна — а муравейник, и расшевелив его, мы получим здесь в лучшем случае гражданскую войну! Нет, мы найдем им короля-католика, нейтрального к ним и удобного нам. Эти шляхтичи у меня запоют по-другому!
Генерал Левенгаупт со скучающим лицом слушал беседу короля с премьер-министром, а затем неожиданно предложил:
— Ваше величество, а как вам познаньский воевода, у которого мы гостили нынешней зимой? Умен, образован, по-христиански смирен... по-моему, лучше кандидата не сыскать!
Король оживился.
— Напомните-ка мне его имя! Как же, как же, помню хорошо этого молодого человека! Меня весьма позабавили его комментарии к «Песне трех отроков». Пипер, вы все на свете помните! Как его имя?
— Станислав Лещинский, ваше величество! — ответил граф.
— Отлично, направьте в Познань гонца. Пусть этот Лещинский бросает все дела и сломя голову мчится в Варшаву. Скажите, что шведский король подготовил ему сюрприз.
«Нормальные люди не любят сюрпризов!» — пробормотал себе под нос Пипер, выходя из королевского кабинета.
На следующий день король встретился с главой польского духовенства примасом Радзиевским и предложил ему поддержать кандидатуру Станислава Лещинского. И тут хитрый лис Радзиевский дал маху. Прекрасно осознавая тот факт, что паны будут против кандидатуры Лещинского, он даже не счел возможным разъяснить шведу основные критерии отбора, по которым обычно Польша избирала себе монарха. Возможно даже, Карл и не подозревал о том, какими морально-волевыми качествами должен обладать монарх, задумавший влезть на польский трон. Известно одно: Карл Двенадцатый был храбрейшим из полководцев своего времени, отменным тактиком, плохим стратегом и никудышным политиком.
Примас, естественно, об этом и не догадывался. Поэтому на вопрос короля «Что же вас не устраивает в Станиславе Лещинском?» опрометчиво ответил:
— Ваше величество, он слишком молод!
Швед едва не подпрыгнул до потолка, услыхав такую отговорку. Участь Лещинского была решена.
— Он на пять лет старше меня! — протянул гневно Карл. — Уж не хотите ли вы мне заявить, что и Я слишком молод?
Такого заявить, конечно, примас не отважился. Несмотря на уверенность в жизни после смерти, на свидание с последней он не торопился. Поэтому оппоненту перечить не стал. Хоть и знал, что возведение на престол Станислава Лещинского будет стоить ему, примасу, половины здоровья и расшатанных нервов. Было десятое июня 1702 года.
Через десять дней познаньский воевода прибыл в Варшаву и был допущен на аудиенцию к королю Карлу. О чем они говорили с глазу на глаз, истории неизвестно, сохранились лишь сведения, что разговор велся на латыни. Тем не менее Лещинский согласился с выдвижением своей кандидатуры на польский трон постфактум.
— Manus manum lavat! — вздохнул Станислав, когда на следующее утро толком осознал смысл сказанного Карлом накануне. — Feci quod potui. (Рука руку моет. Я сделал все, что мог.)
Двадцать второго июня (любит история этот день) на сейме разразилась настоящая война. Проказа пополам с чахоткой. Ошалевший примас Радзиевский тщетно призывал с высокой кафедры к спокойствию — никто его не слушал. Паны бесновались, точно рота посаженных на кол янычар. Великий гетман Любомирский, путаясь в собственных усах, спорил с многочисленной родней и подвергал резкой критике решение шведского короля. Его поддерживала едва ли не половина сейма. Сообща они решили написать петицию Карлу о возведении на трон одного из Любомирских, но швед был неумолим. Тогда паны попытались разъехаться, так и не выбрав короля, но не тут-то было. Полковник Арвед Горн окружил здание сейма кольцом солдат, так что паны могли выбирать одно из двух: либо поставить Станислава Лещинского королем, либо умереть от вынужденной голодовки. Не просидев взаперти и суток, гурманы-шляхтичи выбрали первое.
Любомирский, поигрывая гетманской булавой, возмущенно плевался и сопел аки рассерженный лев — но он был неинтересен Карлу в качестве короля. Два верных князя-собутыльника, Потоцкий с Вишневецким, повисли на могучих плечах гетмана с предложением разделить скорбь в ближайшем шинке, и мрачный Любомирский кивнул своим подернутым оспой лицом. Когда бы объединить его раздробленную страну да приличной армией шугануть этого шведского мальчишку, которого великий гетман мог купить со всей его страной и дырявыми носками! Но не бывать этому — слишком хорошо он это знал. И посему молча отправился вслед за весельчаками-приятелями в лучший шинок Варшавы.
Шведского монарха не устраивала сильная Польша, ему было нужно, чтобы во главе этой католической страны стояла марионетка, покорно позволяющая дергать себя за веревочки. В качестве кукловода Карл выступал впервые, но по юношеской самонадеянности считал, что занятие это плевое, навроде игры в щелбаны. Поэтому быстренько выделил новоиспеченному королю батальон солдат под командованием верного Арведа Горна. В качестве личной гвардии они должны были оградить молодого, перспективного, но незнатного молодого человека от всякого рода неприятностей.
С тяжким вздохом отца семейства, наперекор судьбе выдавшего беспутную дочь замуж, Карл вернулся к мыслям о своем месте в истории. Август, можно сказать, побежден. Армия его разбита, а чего стоит король без армии — все равно что всадник без лошади. Можно было бы и возвратиться домой, да точил короля червячок сомнения. Очень ему не нравились слухи, доносящиеся с Востока. Там, среди лесов и болот, словно птица Феникс, восставала из очищающего огня страна скифов и гипербореев. Россия! Наперекор всем законам развития общества она семимильными шагами догоняла Европу, возглавляемая реставрированной Софьей Романовой и ее «серыми кардиналами». Начав с блицкрига над Турцией, русские принялись наводить порядок внутри страны: мостили дороги, обустраивали города, реформировали сельское хозяйство, беря пример с наиболее передовых в этом отношении западных стран. Шилом в заднице всей Европы торчал город Софийск — новая столица этой Вавилонской Блудницы, который с трудолюбием муравьев создавали перерождающиеся азиаты. Не жалея денег и средств, привлекая лучших мастеров Англии, Италии, Франции и Польши.
