Когда советская власть принимала декрет об изъятии ценностей, мы ведь тоже не предполагали лишить церковь ни богатств, ни культовых предметов. Черным по белому в месячный срок предлагалось местным Советам «из церковных имуществ, переданных в пользование групп верующих всех религий по описям и договорам, изъятие которых не может существенно затронуть интересы самого культа, передать их в органы Наркомфина в специально назначенный фонд Центральной комиссии помощи голодающим». Но хотя постановление ВЦИК — оно, кстати, инициировано Троцким — и было согласовано с церковными властями, патриархат разослал конфиденциальное послание, которое не сделало атмосферу необходимых изъятий более спокойной.
Исследователи жизни страны этого периода со временем обязательно опишут несколько столкновений между властями и верующими. Самое значительное из таких столкновений произошло в Шуе Иваново-Вознесенской губернии. Я не очень доверился тексту в «Известиях», в котором описан этот инцидент. Корреспондент утверждал, что несколько жертв трагедии — это результат выстрелов черносотенцев. На последних все списывается чрезвычайно легко. Но ведь два автомобиля с пулеметами везли не цветы, а полурота солдат была вооружена не венками. Думаю, что здесь имело место головотяпство местных властей, дурная пропаганда, отсутствие деликатности в этом тонком вопросе и, конечно, определенный саботаж духовенства. Не самое благородное дело загораживаться паствой. Я расценил инцидент в Шуе, может быть, потому, что знал о готовящемся в Питере, как пробный шар, сопротивлении декрету. Что будет делать правительство? Не дрогнет ли? Кажется, тогда — я находился в подмосковном селе Корзинкино на отдыхе, потому что был болен, не мог выполнять никакую работу, — вот тогда я и продиктовал по телефону на имя Молотова несколько строчек.
Может быть, кто-то думает, что я не рискну процитировать эту телефонограмму, прикажу моим помощникам ее изъять и секретарям и редакторам не вставлять в свои нашептанные мемуары? Дудки, валяйте!… И кто сказал, что глава правительства не должен проявлять решимости? В этой телефонограмме я распорядился послать в Шую представителя ВЦИК для расследования, а если понадобится, и ареста (далее лучше по подлинному тексту) «нескольких десятков представителей местного духовенства, местного мещанства и местной буржуазии по подозрению в прямом или косвенном участии в деле насильственного сопротивления декрету ВЦИК об изъятии церковных ценностей». А потом советовал я провести против шуйских мятежников, сопротивляющихся помощи голодающим, судебный процесс, и непременно процесс этот должен закончиться расстрелом очень большого числа самых влиятельных и опасных черносотенцев г. Шуи и, по возможности, также и не только этого города, а и Москвы, и нескольких других духовных центров.
Ну и почему всегда пунктуальный и точный до бесстрастия Вячеслав Молотов не разослал, как было указано, эти мои соображения «членам Политбюро вкруговую» (не снимая копий) и не просил их вернуть секретарю тотчас же по прочтении с краткой заметкой относительно того, согласен ли с основою каждый член Политбюро или письмо возбуждает какие-нибудь разногласия? Почему никто никогда в архивах не найдет каких-либо на этот счет суждений членов Политбюро? Почему об этой акции ничего нет в протоколах Политбюро? А потому, что я, как всегда в подобных случаях, лишь попугал, но попугал самого себя, а потом, после этой пропагандистско-политической шумихи и истерики, нашел другие, более действенные, но простые варианты и распорядился не давать ходу своим пропагандистским предложениям.
К нэпу поворачивалась страна под моим кнутом.
Модель тихих и неспешных мемуаров не получается. Мне еще надо кое-что поддиктовать, что придаст существенные черты уже написанному. Другими словами, я тороплюсь и боюсь не завершить своего замысла.
Но на чем я в прошлой главе остановился?
Если мне писать в манере предыдущих глав, то получится целый рассказ — о моем возвращении из ссылки. Лёт на санях по замерзшим рекам и дорогам, потом поездом до Уфы. Это я — раньше начал, раньше и закончил — уже отбыл ссылку, а у Надежды Константиновны еще оставался срок. Бухгалтерия жандармского ведомства тщательно ведет свои расчетные книги. Естественно, в Петербург, так сказать, на место прежнего жительства, мне вернуться не разрешили. Это как в игре: черное и белое не называть — жить разрешается везде, кроме обеих столиц, кроме университетских городов, кроме крупных рабочих центров. Слава Богу, нашелся такой прекрасный русский город, как Псков. В нем есть древние соборы и старинный Кремль, полицмейстер, суд, но нет университета, и он не считается крупным промышленным центром. Однако город этот счастливо близок к Петербургу.
Надежда Константиновна остается пока вместе со своей матерью в Уфе. Именно здесь было определено место ссылки для учительницы, которая назвалась невестой революционера Ульянова. Отсюда она уезжала в Шушенское и сюда ей надлежит вернуться.
Надежда Константиновна не совсем здорова. Это не мелкое недомогание, нужны доктора. Пишу об этом подробно потому, что позже, когда уже в Пскове я испрашиваю у директора департамента полиции разрешение для Надежды Константиновны отбывать срок гласного надзора не в Уфе, а вместе с мужем в Пскове, мое прошение отклоняется.
Через месяц или срок чуть больший я вновь прошу разрешить пожить рядом с больной женой в Уфе. Мне опять отказывают. Как всегда в подобных семейных случаях, в бой вводится «тяжелая артиллерия» — статская советница, мама. Посетить вместе с сыном и дочерью ссыльную невестку статской советнице не дать разрешение затруднительно. Тем более, и мятежный сын на этот период будет под влиянием почтенной дамы. Но это все позже, когда мы отправимся вместе с мамой и с сестрой Анной в Уфу именно через Нижний Новгород. Здесь у меня заранее планируется встреча с нижегородскими социал-демократами. Это потому, что я уже давно занимаюсь проектом «Искры». Но я опять бегу впереди событий.
Я уезжал из Шушенского со сладко накипающим в душе чувством нового дела. Чуть ли не сказал — мести. Мести не было места в моем сердце. Мысль о том, что я мщу царю и его семье за Сашу — смешная и мелкая. Месть давно ушла в работу, сплавилась с ней и в ней растворилась. Возникло чувство ответственности, долга перед историей и страной. Возникло чувство собственного предназначения. Это стало моим долгом — перекинуть стрелки перед летящим железнодорожным составом «Россия». Мне удалось осуществить это лишь в семнадцатом году, но встал я возле рычагов уже в 903-м.
Идея создания общерусской газеты вчерне обдумывалась в Шушенском. Мы еще только летели оттуда на санях, а я стал прикидывать пути осуществления плана. Со всей уже полученной очевидностью я сформулирую часть этого плана в одном из первых номеров «Искры»: «Роль газеты не ограничивается одним только распространением идей, одним политическим воспитанием и привлечением союзников. Газета — это не только коллективный пропагандист и коллективный агитатор, но также и коллективный организатор».
Школьники будут заучивать наизусть эти придуманные мною формулы, и всем эти придумки станут казаться легкими и до боли очевидными. Ах, как удивительно просто, все лежит почти на поверхности и можно заполошно восклицать: почему этого не придумал я? Но, когда все это обдумывалось и даже потом, когда стало проводиться в жизнь, все казалось чрезвычайно спорным, рискованным.
«В этом последнем отношении газету можно сравнить с лесами, которые строятся вокруг возводимого здания, намечают контуры постройки, облегчают сношения между отдельными строителями, помогают им распределять работу и обозревать общие результаты, достигнутые организованным трудом. При помощи газеты и в связи с ней сама собой будет складываться постоянная организация, занятая не только местной, но и регулярной общей работой, приучающей своих членов внимательно следить за политическими событиями, оценивать их значение и их влияние на разные слои населения, вырабатывать целесообразные способы воздействия на эти события со стороны революционной партии».
