Ну, а что со Сталиным? Если он, Ленин, выздоровеет, то Сталина придется перемещать, а если судьба распорядится по-другому, то Сталина переместят уже и без него. Крупская иногда мрачно шутит: «Если бы Сталин был на твоем месте, Володя, то ты уже сидел бы в тюрьме».

Они вспоминали, как впервые увидели за границей Сталина. Он тогда еще писал: «У нас тут появился один чудесный грузин».

История не сохранила, в какой точно момент Крупская вдруг сочла необходимым рассказать Ленину о своем, уже старом, разговоре в конце декабря прошлого года со Сталиным. Она привыкла всегда и всем делиться в своей духовной жизни с мужем. Не выдержало ли нагоревшее сердце столь долгого молчания, увидела ли она иллюзорные следы выздоровления, проговорилась ли, или, рассказывая, решила поддержать Ленина в уже сложившемся в нем твердом и неколебимом мнении? Но сначала состоялся другой разговор.

Это произошло, как я уже отметил, в самом конце декабря, уже после 25-го, когда сначала совещание с медиками, а потом и ЦК обязали Сталина отвечать за больничный режим Ленина. Ленин оказался в его удушающей власти. Как Сталин себе и представлял, все его, сталинское, искусство должно было быть направлено на то, чтобы Ленин тихо и спокойно умер, предоставив ему, Сталину, заниматься и необъятными похоронами, и его сочинениями, и его государственным наследством.

Пока пусть понемножку читает, пусть понемножку пишет, но никаких лишних сведений, никакой политической самодеятельности. Но в эту ситуацию полной изоляции Ленина вмешалась жена предсовнаркома Н. К. Крупская. Чувствуя, что дело идет к концу, Сталин и не счел необходимым сдерживаться перед будущей вдовой Ленина, Крупской, и нагрубил.

Крупская рассказала об этом мужу, но не сразу, спустя несколько недель. Если бы только она знала, к каким последствиям эта ее откровенность приведет…

После разговора с женой Ленин немедленно диктует Володичевой записку Сталину. Ее стиль и точная постановка слов — лучшее свидетельство состояния ленинского интеллекта, его полнейшей, сокрушительной ясности в это время.

«Уважаемый т. Сталин! Вы имели грубость позвать мою жену к телефону и обругать ее. Хотя она Вам и выразила согласие забыть сказанное, но тем не менее этот факт стал известен через нее же Зиновьеву и Каменеву… я же не намерен забывать так легко то, что против меня сделано, а нечего и говорить, что сделанное против жены я считаю сделанным против меня. Поэтому прошу Вас взвесить, согласны ли Вы взять сказанное назад и извиниться или предпочитаете порвать между нами отношения. С уважением Ленин. Копия — тт. Каменеву и Зиновьеву».

Он не приказывает отправить записку сразу, а говорит об этом лишь на следующий день, предварительно внимательно ее перечитав. О содержании записки знает Крупская и просит Володичеву записку не пересылать. Сталин — ему известно все, что происходит в доме Ленина, — уже знает ее содержание, и у него есть возможность подготовить «жест».

Стенографическими знаками Володичева в Дневнике дежурных секретарей фиксирует:

«Надежда Константиновна просила этого письма Сталину не пересылать, что и было сделано в течение 6-го, но 7-го я сказала, что должна исполнить распоряжение Владимира Ильича».

Записка запечатана в конверт, и Володичева, выполняя ленинское указание передать из рук в руки, бежит через необъятный кремлевский двор в Секретариат к Сталину. Тот в ее присутствии читает ленинское письмо.

Думаю, что декабрьский разговор с Крупской — это редчайший сталинский промах. Он уже давно ждет от нее и Старика ответного удара и обдумал свой защитный ход. За беллетристом я оставляю и знаменитую коварную сталинскую улыбку, и его характерный акцент, известный нам, скорее, от актера Геловани, нежели самого Сталина.

Он тут же диктует Володичевой свой ответ. Это классика наглой грубости и… подобострастия, на всякий случай, С подобострастием, как и любой восточный человек, Сталин не пересаливает никогда. На всякий случай двойственный характер этого короткого письма пусть будет. Уже пора кое-что писать и для ближней, и для дальней истории. Хотя цену историкам Сталин уже знает. Ленин еще понадобится Сталину и как учитель, и как идеологический символ: если нет Бога, то нет и Сына Его, а на роль Духа Святого Сталин оставляет Маркса. Понадобится Сталину еще и ленинский труп. Пока он пишет, на первый взгляд, гибкий ответ:

«Т. Ленин! Недель пять тому назад я имел беседу с т. Надеждой Константиновной… сказал по телефону ей приблизительно следующее: «Врачи запретили давать Ильичу политинформацию… между тем вы, оказывается, нарушаете этот режим, нельзя играть жизнью Ильича» и прочее. Я не считаю, что в этих словах можно было усмотреть что-либо грубое… предпринятое «против вас». Впрочем, если вы считаете, что для сохранения «отношений» я должен «взять назад» сказанные выше слова, я их могу взять назад, отказываясь, однако, понять, в чем тут дело, где моя «вина» и чего, собственно, от меня хотят?

И. Сталин».

Концовка этой истории трагическая.

«Безо всяких видимых к тому причин, — это запишет постоянно наблюдавший Ленина профессор В. Крамер, — наступил двухчасовой припадок, выразившийся в полной потери речи и полном параличе правой конечности». Крамер, естественно, не ведал в момент записи, что его пациент за несколько часов до этого продиктовал самое последнее в своей жизни письмо.

Ленин замолчал навсегда.

Разные университеты. Первые шаги молодого политического писателя.

Марксистские кружки.

Схватка с «друзьями народа».

Фото на память о «Союзе борьбы»

Если по чести, то моя собственная история — не даты моей жизни, а лишь даты выхода в свет моих книг. Сейчас, когда я ощущаю холодный закат жизни, эти переиздания или новые публикации случаются так часто, что радость от них истончилась. А прежде выход каждой книжки, каждой брошюры, каждой статьи или заметки воспринимался мною как замечательный подарок, как редкая удача. Так оно, по сути дела, и было. Моя первая знаменитая книжка «Что такое «друзья народа» и как они воюют против социал-демократов?» была издана на гектографе. И весь первый гектографированный тираж не превышал 250 экземпляров. А сколько возни было с этими экземплярами…

Не могу сказать, что с детства я мечтал стать писателем, но я никогда не мечтал стать архиереем или капитаном волжского парохода. Я стал писателем, работающим над темой революции и социального переустройства мира. Другое дело, что я единственный, наверное, писатель, который осуществил и воплотил в жизнь собственные химеры. Но подобное может сказать и филистер с высшим образованием, и простой обыватель. Я глубоко верю, что истинный путь человечества лежит в русле моих размышлений и социальных прогнозов, и если даже общество вернется к исходному рубежу, то рано или поздно оно встанет с колен и пройдет тот же путь. Говорят, что насильно нельзя сделать человека счастливым. Это вроде бы так. И все же так ли это?

Наверное, читатели потребуют от меня сразу признания, что еще в юности я увидел глубокую нищету и бесправие, в которых жил русский народ, и тогда же решил стать революционером и посвятить все свои силы служению Отечеству. Мысль эта нехитрая, потому что образованное общество, то, кое позже стали называть интеллигенцией, в мое время было воспитано таким образом, что мысль о бесправном народе и его тяжелой доле воспринималась любым членом этого общества с детства, с ранней юности. Россия перенакопила сострадания. Страна лишь недавно стряхнула с себя самое настоящее рабство — манифест о его формальной отмене вышел только в 1861 году, — и все еще дышало смрадным запахом угнетения. Но тем не менее уже царила эпоха общественного либерализма. Собственно, не Александр II, убитый Гриневицким, дал России формальные свободы, а русская литература. Она научила имущие классы думать о крепостном как о страдающем человеке. «И крестьянки любить умеют!» — это прозвучало как открытие. Но и дворянин через литературу открылся не только как шкурник, но и как человек страдающий. Дубровский и Гринев — это тоже целый поворот в сознании.