Для возможных читателей этих моих записок повторяю: и в следующий. Помню один из самых драматических эпизодов гражданской войны, когда практически республика на географической карте оказалась чуть больше Московского княжества XIII-XIV веков, контрреволюция стояла под Орлом и Тулой, и всем казалось, что наступил крах и грядет реставрация. Именно в это время секретарь ЦК Елена Дмитриевна Стасова с невероятными предосторожностями закапывала и прятала где-то под Петроградом государственные ценности, кажется, в иностранной валюте и драгоценностях. Это были средства партии: если наступит реставрация, то на эти деньги мы начнем снова. И если понадобится, как бы ни повернулось время, какие бы ни возникли откаты и отливы истории, пока существует капитализм, пока существует эксплуатация, мы начнем… Без пафоса, с анализа общественных сил.
В «Друзьях народа» приходилось сразу решать комплекс идейных вопросов. Интересовал ли кого-нибудь старый непоследовательный чудак Михайловский? За 17 или 20 лет до того, как я написал «Друзей народа», Михайловский сам, когда был еще молод и, наверное, не приобрел буржуазные удобства и восторженных буржуазных почитательниц, достаточно определенно защищал основы революционной теории именно Карла Маркса в «Отечественных записках» — «Карл Маркс перед судом г. Ю. Жуковского» — и трезво оценивал эту доктрину — «По поводу русского издания книги Карла Маркса». Куда, спрашивается, все это делось? Проелось? Каким образом испарился революционный пыл?
Собственно, в концентрированном виде в «Друзьях народа» был поднят и еще один вопрос — крестьянский. Дело даже не в том, что при популярности «Русского богатства» надо было дать ответ Кривенко, нагородившему массу чепухи. Крестьянский вопрос в России, крестьянской стране, — это всегда вопрос главный. Потом, после Октябрьской социалистической революции (желающие могут по-прежнему называть ее октябрьским переворотом; называйте октябрьским переворотом, окончившимся социалистической революцией!), меня будут упрекать в непоследовательности. Революцию мы выиграли потому, что объединились с крестьянами, а дескать, в 1894-м в «Друзьях народа» я презрительно отмахнулся от народнического представления о том, что Россия может «перепрыгнуть» капиталистический этап развития и очутиться прямо в социализме. Да не забыл я соображение Маркса о крестьянстве, зафиксированное еще в «Манифесте»! «Среднее сословие: мелкий промышленник, мелкий торговец, ремесленник и крестьянин — все они борются с буржуазией для того, чтобы спасти свое существование от гибели, как средних сословий. Они, следовательно, не революционны, а консервативны. Даже более, они реакционны: хотят повернуть назад колесо истории». Не «Манифест» устарел, а со времени его написания минули годы и годы. А если говорить о «Друзьях народа», надо начинать с того, что это уже разное в социологическом плане крестьянство и здесь прошло почти 25 лет, российский капитализм достиг неимоверной концентрации, вступив в фазу империализма. Крестьянин, прошедший через войну… В 1917-м стояли не только вопросы теории, но и вопросы тактики. В конце концов получилось.
Можно и съязвить, конечно: насилие — вот Бог истории. Может быть, со временем и отыщутся революции в шелковых перчатках, но они, наверное, будут потом, в другом веке. И надо внимательно посмотреть, может быть, просто один разряд буржуазии, скажем, чиновничьей, меняет другой разряд — буржуазии служивой. Даже не буржуазии, а партократов, наподобие наших, сегодняшних, а буржуазией они станут потом. Но так можно думать только сегодня, когда за спиной три русские революции, одна из которых социалистическая. И пора напомнить для возможного читателя, что такое социализм и как я его представлял себе в 1894 году. Социализмом называются протест и борьба против эксплуатации трудящегося, борьба, направленная на полное уничтожение этой эксплуатации. Полное уничтожение, на это мы надеялись в 1917-м, потому что при диктатуре пролетариата эксплуатировать-то вроде некому…
Дальше у меня было какое-то рассуждение о тенденции публициста Кривенко «стоять за надел» — вот это и было главным. Это была все та же самая народническая идея, но теперь уже, когда прошло несколько десятилетий со дня ее рождения, в самом гадком ее исполнении. В исполнении буржуазно-мещанском. Вопросы землевладения, столь актуальные после реформы, совершенно загромоздили от исследователя экономику деревни. Наделы? Выкуп? Четвертина? При своем возникновении, в своем первоначальном виде теория народничества обладала определенной стройностью — она допускала справедливость представления об особом укладе народной жизни, теория предполагала коммунистические инстинкты «общинного» крестьянина и потому видела в крестьянине прямого борца за социализм. На практике пришлось убедиться в наивности представления о коммунистических инстинктах мужика. Внутри самого крестьянства складываются классы буржуазии и пролетариата. Тогда «просвещенное общество» решило, что во всем виноваты правительство, абсолютизм, и огонь критики и борьбы был направлен на него. Но вот что интересно: многие социалисты-народники, не принимающие теории социал-демократов, при агитации против правительства за достижение политических свобод, обращают, однако, свое внимание на рабочую среду. Они убедились эмпирически, что только в ней, в рабочей среде, можно найти по-настоящему революционные элементы. Но они смотрят на рабочего не как на единственного борца за социалистический строй — вот точка зрения и «Манифеста», и социал-демократов. (В свою очередь, должен сказать, что эта точка зрения подверглась у меня в 1917 году определенной деформации.) Он для них человек, наиболее страдающий от современных порядков. Таскай каштаны из огня для буржуазии, рабочий! Они отвлекают рабочих от их главной и прямой задачи — организации социалистической рабочей партии.
И вот здесь основное, что меня взволновало в статьях Кривенко и прочих российских яснолобых либералов. (Помню, акцентируя читательское внимание в определенных местах, я энергично орудовал типографскими отбивками и шрифтами.) Разработанные и пропагандируемые ими теории являются, безусловно, реакционными, поскольку они подаются в качестве социалистических теорий. Социалисты должны решительно и окончательно разорвать со всеми мещанскими идеями и теориями — вот главный и полезный урок, который должен быть извлечен из этого похода прессы против социал-демократов.
И еще один чрезвычайно актуальный момент. Банальное вырождение народничества в посредственную теорию мелкобуржуазного радикализма — об этом как раз и свидетельствуют «друзья народа» с их рассуждениями о наделах, о льготных кредитах, о других «послаблениях». Все это показывает нам, какую ошибку делают те, кто несет рабочим идею борьбы с абсолютизмом, не разъясняя им подробно и наглядно антагонистического характера российских общественных отношений. Почему тогда, казалось бы вне бытовой логики, за политическую свободу стоят и идеологи буржуазии? А ведь все очень просто: ей, буржуазии, эта политическая свобода даст возможность еще круче эксплуатировать все тех же рабочих.
Конечно, в переложении через много лет все это звучит довольно бледно. Невольно уходит масса деталей, таких актуальных в то время, когда книга писалась. Разве кого-нибудь сейчас удивит факт повсеместного расслоения крестьянства? А нарождение в нем класса буржуазии? Но тогда эти вполне очевидные вещи надо было доказывать с цифрами в руках, выкладками и подсчетами. Надо было ломать сопротивление, в том числе и сопротивление так называемых социалистов, у которых из-за недостаточной теоретической подготовки еще возникали удобные мелкобуржуазные иллюзии. Потом все это будет повторяться неоднократно на разных уровнях и в разное время. Сколько бедствий русской жизни принесет низкая теоретическая образованность наших русских вождей!
И, наверное, последнее в этой главе. Довольно рано я ощутил себя не просто рядовым революционером-исполнителем. Если говорить о последних, об исполнителях, то это самые счастливые люди. Сколько внутренней гармонии в их жизни. Сколько, наверное, счастья, без рефлексий, с полной уверенностью в правоте своих поступков, в необходимости риска, лишений, трудностей испытали они, перевозя чемоданы с двойным дном, расклеивая листовки и встречая на явках товарищей. Сколько получили внутреннего глубокого удовлетворения. Я хорошо помню вереницу этих товарищей. Бабушкин, Шелгунов, Воинов, разве не такой была и Надежда Константиновна, способная просидеть ночь, чтобы в срок, к утру, «к транспорту» зашифровать письмо? Мне, повторяю, не было это дано, хотя я все это умел. От народовольцев, как все мои товарищи считали, а на самом деле от жизненной логики ко мне пришли знания правил конспирации (я их часто сам придумывал или высчитывал), умение уйти от филера и распознать шпика. Но вместе с рано пришедшим чувством вожатого, руководителя, вселились в душу и постоянное беспокойство за общее дело, а с ним и привычка охватывать процессы в их совокупности, возникло понимание по возможности избегать мелочной работы, излишней, способной повредить делу опасности, возникла необходимость беречь и копить свой духовный мир для серьезной теоретической деятельности. Это не означало, что с юности я был лишен лихих намерений молодого революционера рисковать и действовать, хотя, надо сказать, первой революционной кличкой у меня оказалась кличка Старик. Довольно точно было подмечено. Но тем не менее я все это, как мы говорили в гимназии, проходил.
