– А отец Никанор и казак Яценко на Москве про тебя инако говорили, – рассердился Головкин. – Да и кому неведомо, что ты и умом и духом крепче судьи.

– Я простой человек… Я все через Кочубея узнавал.

Поднявшись и не глядя больше на Искру, вельможи ушли. За ними так же, как до того Кочубей, поплелся уже по-настоящему разбитый и опустошенный полковник. Но и перед ним у крыльца выросли два солдата с фузеями наизготове.

Запершись в горенке, Головкин и Шафиров начали составлять донесение государю.

– А ведь на правду похожа челобитная Кочубея, – совестливо вздохнул канцлер.

– Похожа, очень похожа, – подтвердил Петр Павлович.

– Как же быть? Неладно что-то выходит…

– Неладно – и я говорю. А только Кочубею крышка.

– За что же?

– За то, что гетман силен, всю старшину в руках своих держит, а Кочубей баба.

Головкин недоумевающе переспросил:

– Выходит, верного слугу царского, Кочубея, на плаху, а врагу честь оказать?

– Ну уж и честь! Мы ему такую честь и такую волю пропишем, как кот мышонку. Пускай покель бегает около наших зубов. А срок придет, когда деваться некуда будет, мы его – ам! – и готово.

– Так-то так, а все же жалко, – поморщился Головкин.

– Золотые слова говорите. Как не жалко! Да уж такое дело. Государственность. Жертв требует государственность. Ничего не содеешь. Так уж, видно, Богом положено.

И Шафиров уселся за столик и деловито взялся за перо.

У гетмана собрались гости: Чечел, Кенигсек, Войнаровский, сотник Орлик – все свои люди, за «верные службы государю» весьма почитаемые князем Голицыным, восседавшим по просьбе гетмана за столом на хозяйском месте.

Чтобы оказать Дмитрию Михайловичу высшую честь, ему прислуживал известный среди казачьей старшины своей непомерной кичливостью, мокрый от пота, огненно-красный Орлик.

В полночь, изрядно упившись, князь собрался домой. Он поднялся, и тотчас же что-то неожиданно стукнулось об пол и покатилось.

Чечел ахнул:

– Батюшки мои! Перстень!

Ловко изогнувшись, Орлик подхватил перстень и в восхищении замер. Огромный черный бриллиант горел и переливался, как морская волна на закате солнца.

– В самый раз, – умилился сотник, осторожно примеряя кольцо на княжеский палец.

Хозяин поспешил переменить разговор. Его охотно поддержали остальные, сразу почему-то позабыв о перстне. Не вспоминал о нем и Дмитрий Михайлович. Осушив «посошок», он простился со всеми и уехал.

– К бисовой бабке, – подмигнул ему вслед Мазепа. – Подавись ты перстнем моим, только сиди в дураках, как до сей поры сидел.

Орлик отпустил челядь, собственноручно запер все двери и спустился в подполье.

– Прохаю, паны!

Из подполья поднялись Фома Памфильев и какой-то сухожилый, с гладко выбритым каменным лицом человек.

Все поднялись им навстречу. Гетман, пренебрегая своим высоким положением, как равному подал руку Фоме:

– Давненько не видались! Нехорошо забывать друзей. Да. Друзей забывать.

Орлик куда-то скрылся и тотчас же вернулся с бутылкой вина:

– Выпей с дорожки, пан атаман.

– Какой я пан! – грубо отстранил руку сотника Памфильев. – И пошто я один должен пить?

– Да ты у нас первый из первых гостей.

– Ишь ты! – буркнул Памфильев и хмуро потупился. – С коих пор первый стал?

С каждой минутой ему становилось все тяжелей. «К чему лебезят? – невольно думал он. – Или дураком почитают и сим обмануть хотят?» От этих мыслей атамана охватывала злоба. Заискивающие, но все же самодовольные лица окружили его. «Ай и попал же ты, Фома, к своякам! И впрямь, должно быть, чистый дурак, коли с панами связался». Захотелось вдруг стукнуть изо всех сил по столу, обругаться самой забористой бранью. «А та мымра сухопарая чего очи таращит? – с ненавистью стискивал он кулаки. – Хрястнуть бы тебя по рылу аглицкому, чтобы люлька в глотку залезла».

– Верно, вы познакомились уже в подполье? – с тревогой поглядывая на Фому, спросил Иван Степанович и кивнул в сторону сухопарого.

– Как бы не так! Обзнакомишься с ним, коли он перво-наперво по-нашенски не говорит. Даже чихнуть не может по-нашенски, все в платок нос свой тычет. А второе – больно спесив. Одно знает, сопит да люльку тянет.

– Они все такие, – успокоил Памфильева хозяин. – Только с лица спесивы. А так – добрые люди.

– Да кто он такой будет, никак не пойму?

– Секретарь, – услужливо разъяснил Чечел. – Английского посла секретарь. Вильсон прозывается. Ну, вроде дьяк приказа посольского.

– Во-он чего! – протянул атаман. – Какого же ему рожна от нас надо? Иль правду болтают, что Расеей владеть будут ляхи да шведы да со всего света иные люди?

Хозяин и гости замахали руками:

– Как можно! Что ты говоришь, атаман!

Прежде чем приступить к сидению, Орлик обошел все покои, – только после этого выступил наконец Мазепа. Он говорил не торопясь, взвешивая каждое слово, и обращался главным образом к Памфильеву.

– А что я задумал князем черниговским быть, не верь. То Кочубеевы выдумки. Ты кому веришь: Кочубею или мне?

– Покель тебе, – честно ответил Фома. – А там поглядим.

– Кохаю правду, – сердечно улыбнулся гетман. – А погодишь, и вот что будет: как подойдут шведы к Украине, так донцы и запорожцы ударят в тыл царевым войскам, а ватаги, с тобой во главе, крестьян замутят.

– Неплохо так, – согласился Фома.

– А когда замутят крестьяне, – говорил дальше Иван Степанович, – в ту пору англичане с флотом подойдут к Архангельску.

– Чего? – вскочил атаман. – Аглицкий флот?

– А как же иначе? Кто же на Севере вступится за убогих?

– Ну а ежели они в Архангельск войдут и больше не выйдут?

Все посмотрели на Памфильева как на сущего простофилю.

– Да зачем им Архангельск? Охота им была на край света забираться! Мало у них своей воды!

– Лес, лес, – посвистел носом Вильсон. – Нам Архангел не надо. Нам соль. Соль и договор лес, – сказал и снова плотно сомкнул резко очерченные губы.

Памфильев напрягал весь свой ум, чтобы разобраться в хитросплетениях панов. Но это плохо давалось ему. Ясно было только, что Мазепа затевает какую-то каверзу. Захотелось поскорее уйти к своим, чтобы там, в лесу, обо всем пораздумать как следует. А гетман продолжал так же размеренно и настойчиво излагать свои планы. Он принялся восхвалять Англию, ее короля, «коего великим коханьем народ кохает», и вдруг ударил себя по лбу:

– Ба! Я и забыл, старый дурень. Вот же ж… от народа английского – убогим человекам московским.

И, вытащив из кармана туго набитый кисет, подал его Фоме.

Атаман пощупал кисет – он был наполнен монетами – и с омерзением отстранился. Собравшиеся незаметно переглянулись. Англичанин раздраженно пожал плечами.

– Доброе робишь, атаман, что молчишь, – улыбнулся Мазепа. – Дело такое. Трудное и великое дело. Треба добре обдумать его. Да, добре обдумать.

Фома понял, что пересолил. «Не любят правды паны», – подумал он. И так как ему хотелось выведать все, он решил покривить душой:

– Злато, оно и убогим и станичникам всегда мать родная. Тут злато?

– Без обману! Самое настоящее, – просиял Иван Степанович. – Английское, королевское.

– Добрый гостинчик! Королю поклон от нас, от станичников.

«То-то же! – торжествовал про себя гетман. – Сразу холоп подобрел, как злато побачил».

Все пересели за стол. Вино подогрело беседу. Стало свободнее и веселее. Иван Степанович достал из столика кипу бумаг и благоговейно разгладил и без того гладкий листок.

– Брат мой, – напыщенно изрек он, обращаясь к Фоме. – Не раз и не два доказал ты убогим верную свою службу. Потому доверяем тебе разослать со станичниками по всем местностям сию писульку.

Он откашлялся, высоко поднял брови и приступил к чтению:

– «Я, Карл Шведский, объявляю с сим всем и каждем от хвального всероссиского народа: что Королевское шведское войско токмо в том намерении в России прибыл, дабы с помощью Божьего всероссиский народ освобожден был от несносного ига… Таким способом и подобным образом Королевское шведское войско чтитца будет, дабы хвальный всероссиский народ для собственной своей благополучия и безопасности…»