— Ваше величество! Не подходите к этому полю; оно принадлежит собаке.

После этих слов лев, полный зависти, бросился на собаку и сожрал её.

Дошла очередь и до слона. Ласочка просила его защиты против льва, и слон, как покровитель, вошёл на землицу умолявшей его ласочки. Но он не знал её вероломства: она выкопала большую дыру и прикрыла её листьями. Слон упал в западню и при падении убился, а лев, боявшийся слона, убежал в лес.

Тогда ласочка содрала со слона кожу и, показывая её мужу, сказала:

— Я у тебя просила кожу слона. С Божьей помощью я достала и приношу её тебе.

Ласочкин муж не подозревал, что его жена была хитрее всех животных на земле; ещё меньше полагал он, чтоб барыня могла быть хитрее его. Он тогда это понял, и вот почему мы говорим теперь: он так же хитёр, как ласочка.

Тут и сказке конец.

Не одним только сказкам я научился у негров, я скоро узнал способы их торговли, их взгляды, привычки, нравственность, пословицы и извлёк пользу из их мудрости.

Например, эти добрые люди, которые так же, как и я, не умеют ни читать, ни писать, умеют, как индейцы и арабы, оставлять предметы в памяти своих детей, заставляя их отгадывать загадки; между этими загадками есть такие, которые по своей образовательности стоят другой толстой книги.

— Итак, — прибавил капитан, давая мне толчок по голове, что было большим выражением его дружбы, — отгадай-ка мне это:

— Скажи мне, кого я люблю, кто меня любит и кто всегда поступает по-моему?

— Твоя собака, капитан. Ты смотрел на неё, предлагая эту загадку.

— Браво, матрос! Пойдём дальше.

— Скажи мне: кого ты любишь немного, кто тебя любит много и кто делает всегда по-твоему?

Небойсь, молчишь. Это твоя мать, мой маленький человек. Ты думаешь, что она не всегда делает по-твоему, опыт покажет, что она всегда забывает о себе, лишь только тебя дело коснётся.

— Скажи мне, кто та, которую отец твой любит сильно, которая его тоже любит сильно и заставляет его всё делать по-своему?

— Никогда, капитан, не заставишь папашу сделать то, чего он не хочет. Мамаша это повторяет каждый день, но моя сестра дурно воспитана и всегда смеётся, когда мамаша говорит об этом.

— То-то и дело, что твоя сестра отгадала, мой матрос. Ах! Если б я имел дочь. Я б её сильно принуждал, чтобы она командовала мной с раннего утра до позднего вечера.

— Ну, остаётся ещё загадка! Кого любишь или не любишь, кто тебя любит или не любит, но кто заставляет тебя всегда плясать по своей дудке?

— Я не знаю, капитан.

— Ну, так спроси-ка об этом сегодня вечером у твоего папаши! — сказал, посмеиваясь, капитан.

Я не оставил совета без внимания и за обедом рассказал всё то, чему научился днём; негритянские сказки очень понравились моей матери; загадки имели полный успех, но когда я дошёл до последней, мой отец начал смеяться.

— Это не трудно отгадать, мой мальчик, я тебе сейчас скажу.

После этих слов мать взглянула на отца; я не знаю, что прочёл он в её глазах, но только он не докончил.

— Скажи мне, папаша, я хочу знать.

— Если вы не замолчите, — сказала мне мать строгим тоном, — я вас отошлю в сад без десерта.

— А! — сказал отец.

Это „а“ возвратило мне храбрость. Я ударил кулаком по столу; говори же наконец, папаша!

Мать сделала вид, что хочет встать, отец предупредил её, и через минуту я находился в саду, весь в слезах, с большим ломтем сухого хлеба в руках.

Вот каким образом я никогда не мог разгадать последнюю загадку. Если кто-нибудь искуснее меня, пусть отгадает, если нет — пусть отправляется в Сенегал. Быть может, жена портного разрешит вам то, чего я напрасно добивался от матери.

Беседы мои с неграми сделали из меня переводчика и маклера; капитан имел полную доверенность к моему усердию и, несмотря на мои молодые годы, я сам заключал условия со всеми купцами. Скоро груз был взят на хороших условиях, и когда я вернулся в Марсель, то, кроме своей доли, получил ещё богатый подарок от судохозяев. Слава моя начиналась, и после нескольких путешествий в Средиземном море мне предложили отправиться на восток в качестве корабельного приказчика на самом изящном бриге. Мне не было ещё двадцати лет.

Кому я был обязан такому славному месту? Собственному труду. На каких бы судах я ни плавал, я везде знакомился с матросами всех наций: с греками, левантцами, далматами, русскими, итальянцами и выучился, таким образом, языкам всех этих людей. В Чёрное море к устью Дуная посылался корабль за пшеницей. Нужен был человек, который бы умел бормотать на всех наречиях, и так как подвернулся под руку, пригласили меня, несмотря на то, что борода плохо ещё росла у меня на подбородке.

И вот я снова очутился на море, но на этот раз я занимался честной торговлей и был рабом только своего дома. Один Бог знает, как я трудился, защищал интересы судохозяев. Когда мы пришли в Константинополь, я нашёл средство очень выгодно продать наш груз, состоящий из разных предметов, и мы ушли в Галац, имея с собой вдоволь испанских пиастров и банковых билетов. Когда мы вошли в Чёрное море, на нашем корабле было много пассажиров всевозможных наций и партий. Оригинальнейший между ними был один далмат. Каждый вечер сидел он на передней части корабля с однострунной скрипкой, которую сербы называют гуслями.

Он водил смычком по струне и на звучном и приятном языке пел грустным голосом песни своей родины. Вот песни, которые распевал он по вечерам при блеске звёзд и которые остались у меня в памяти:

— Я молодой солдат всегда, всегда на чужбине. — Когда я оставил доброго отца, луна блестела на небе. — Блестит луна на небе, я слышу, как оплакивает меня отец. — Когда я оставил свою добрую мать, блестело солнце на небе. — Блестит солнце на небе, я слышу, как оплакивает меня мать. — Когда я оставил своих милых братьев, блестели звёзды на небе.

— Блещут звёзды на небе, я слышу, как меня оплакивают братья. — Когда я оставил милых сестёр, цвели пионы. — Опять цветут пионы, я слышу, как меня оплакивают сёстры. — Когда я оставил свою возлюбленную, лилии цвели в саду.

— Вот уж лилии в цвету. Я слышу, как меня оплакивает возлюбленная. — Надо, чтобы эти слёзы высохли, завтра я уйду отсюда. — Я молодой солдат всегда, всегда на чужбине.

— Посмотри на эту птицу, посмотри на этого сокола, что подымается выше облаков. Если бы я мог поймать его и запереть в комнату. — Дорогая птица, сокол с красными перьями! Принеси мне весточку. — Ладно, но неприятную весточку передам я тебе. С другим обручилась твоя возлюбленная. — Слуга! Оседлай мне каурку; тоже хочу быть там. — Когда она вошла в церковь, она была ещё простой девушкой, теперь же, сидя на великолепной скамье, она стала большой барыней. Посмотри на луну, что подымается между двух маленьких звёздочек? Это моя возлюбленная между двух невесток. Когда она пошла к венцу, я остановил её на дороге: „Милое дитя, отдай мне кольцо, которое я купил своей кровью. Теперь иди, иди, моё дитя… и не упрекай; да, это плачет моё бедное сердце, но не на тебя оно жалуется.“

Чёрное море не особенно удобно для плавания. Я не раз пересекал оба океана, знаю их бури и гораздо меньше боюсь длинной океанской волны, разбивающейся о корабль, чем маленькой волны Чёрного моря, которые качают, утомляют корабль и вдруг раскрываются, словно пропасть. В продолжение двух суток мы были на краю гибели; никто не мог держаться на палубе, исключая далматинца, который привязал себя поясом к скамейке и, весь в воде, распевал себе свои родные песни.