Многие исследователи видели именно в этом приказании Константина свидетельство его явной причастности к заговору. В противном случае откуда он знал, что полк понадобится? Однако предположить это было совсем нетрудно — воздух в Михайловском замке был наэлектризован, и сам Константин, и Александр были арестованы, второй раз приведены к присяге, император вел себя еще более взвинченно, чем всегда, «дворец был окружен войсками» — мудрено было не догадаться, что катастрофа вот-вот разразится. И Константин дал распоряжение на случай, если заваруха начнется.
Он совершил и другой приуготовительный поступок — назначил Саблукова дежурить по полку вне очереди. Это было против существующих правил — полковник, эскадрон которого стоял в карауле (а эскадрон Саблукова был в тот день в карауле), дежурным по полку не назначался, просто потому что не мог одновременно присутствовать в казармах полка, как того требовали обязанности дежурного по полку, и проверять во дворце караулы. Тем не менее Константин отдал личное распоряжение о назначении Саблукова дежурным по полку — зачем? Чтобы отослать Саблукова в казармы, подальше от дворца и караулов? Не исключено. Но и это распоряжение могло обернуться не против, а за Павла. Цесаревич вполне мог назначить Саблукова дежурным по полку для того, чтобы полком в столь тревожный момент командовал человек честный, преданный и ему лично, и императору. Карабины и пистолеты пригодились бы для защиты власти отца.
По воспоминаниям участников событий, Пален убедил Александра не посвящать Константина в заговор под тем предлогом, что цесаревич может открыть тайну Павлу, то есть погубить Александра, занять его место и стать наследником. Понятно, что подобного утонченного коварства у Константина не было и в мыслях — в этом сценарии так и чувствуется паленский почерк, — но Александр к совету Палена прислушался и не сообщил брату ни о чем. Но и узнай Константин о готовящемся заговоре, скорее всего он ни за что не решился бы открыться отцу. Признание предполагает доверительность в отношениях, а доверия между отцом и сыном давно не существовало, бездна, разделяющая их, день ото дня лишь углублялась, как и страх цесаревича перед императором. Явись Константин перед Павлом, расскажи ему о грядущем перевороте — какова была бы реакция императора, известного своей непредсказуемостью? Не погубил бы этим признанием Константин не только Александра, но и себя? Нет, цесаревич слишком боялся. Очевидно, что и Пален прекрасно это понимал и, говоря Александру одно, опасался совсем другого: Константин вряд ли пошел бы к отцу, но он мог попытаться отговорить от участия в заговоре старшего брата — а это в замыслы генерал-губернатора отнюдь не входило.
Павел же к марту 1801 года не доверял Константину настолько, что в момент, когда убийцы ворвались в императорскую спальню, принял за Константина одного из заговорщиков, несколько напоминавшего фигурой цесаревича. Принял оттого, что слишком ожидал его здесь увидеть. «И ваше высочество здесь?» — произнес Павел фразу, смысл которой был для окружающих очевиден и отсылал к историческому: «И ты, Брут?»
Император заблуждался, Константина среди его убийц не было. Позднее цесаревич любил повторять, что в ту мартовскую ночь он «крепко спал»{166}. В атмосфере, пронизанной тревогой, после вторичной присяги и вечерней встречи с императором «нужен был особый талант, чтобы спокойно заснуть», — язвительно, замечает Н.Я. Эйдельман{167}. Записка цесаревича Саблукову о сборе полка также выдает готовность Константина к любому развитию событий, вовсе не предполагающих крепкого сна. Тем не менее вполне возможно, что молодой организм взял свое и Константин всё же уснул.
Вот как он сам вспоминал в 1826 году о происшедшем: «Я ничего не подозревал и спал, как спят в 20 лет. Платон Зубов пьяный вошел ко мне в комнату, подняв шум. (Это было уже через час после кончины моего отца.) Зубов грубо сдергивает с меня одеяло и дерзко говорит: “Ну, вставайте, идите к императору Александру. Он вас ждет”. Можете себе представить, как я был удивлен и даже испуган этими словами. Я смотрю на Зубова: я был еще в полусне и думал, что мне все это приснилось. Платон грубо тащит меня за руку и подымает с постели; я надеваю панталоны, сюртук, натягиваю сапоги и машинально следую за Зубовым. Я имел, однако, предосторожность захватить с собой мою польскую саблю, ту самую, что подарил мне князь Любомирский в Ровно; я взял ее с целью защищаться в случае, если бы было нападение на мою жизнь, ибо я не мог себе представить, что такое произошло. Вхожу в прихожую моего брата, застаю там толпу офицеров, очень шумливых, сильно разгоряченных, а Уварова, пьяного, как и они, сидящего на мраморном столе, свесив ноги. В гостиной моего брата я нахожу его лежащим на диване в слезах, как и императрица Елизавета. Тогда я только узнал об убийстве моего отца. Я был до такой степени поражен этим ударом, что сначала мне представилось, что это был заговор извне против всех нас»{168}.
Итак, Константину показалось даже, что заговор направлен против всего семейства, но он быстро понял свою ошибку. Вместе с Александром в ту же ночь великий князь отправился в Зимний дворец, покинув опасный Михайловский замок, кишащий нетрезвыми офицерами и солдатами, из которых, возможно, не все были готовы присягнуть новому императору. Сюда же в безопасный Зимний Александр настойчиво приглашал и мать, Марию Федоровну, но овдовевшая императрица несколько часов не желала признать сына законным императором — в надежде на то, что сама возглавит государство. Силы были не равны, все попытки Марии Федоровны завладеть ситуацией натыкались на жесткий отпор, в итоге императрица оказалась буквально заперта и вынуждена была смириться. В шестом часу утра Мария Федоровна, надев глубокий траур, отправилась в Зимний дворец{169}.
Здесь же собрались к утру и офицеры, участвовавшие в ночных событиях. Увидев их в одной из дворцовых зал, Константин Павлович навел на них лорнет и «как будто про себя, но громко» сказал: «Я всех их повесил бы»{170}. Вряд ли участник заговора отозвался бы так о своих сообщниках.
Всю дальнейшую жизнь Константин, в отличие от Александра, не страдал угрызениями совести. Конечно, цесаревич вообще не склонен был к рефлексии и анализу собственных поступков, и, похоже, совесть в принципе редко его мучила. Но отцеубийство — дело особенное. Константин же всегда вспоминал об отце легко, слишком легко даже и для косвенного убийцы.
Вскоре после трагедии Константин Павлович заговорил о нежелании царствовать. Пригласив Саблукова к себе в кабинет, он запер за собой дверь и сказал: «Ну, Саблуков, хорошая была каша в тот день!» — «Действительно, ваше высочество, хорошая каша, — ответил Саблуков, — и я очень счастлив, что в ней был ни при чем». — «Вот что, друг мой, — сказал торжественным тоном великий князь, — скажу тебе одно, что после того, что случилось, брат мой может царствовать, если это ему нравится; но если бы престол когда-нибудь должен был перейти ко мне, я несомненно бы от него отказался»{171}.
Убийство императора цесаревич простодушно называет кашей. Спасительная ли то ирония, уберегающая от излишних сантиментов, откровенный цинизм, радость ли, что удалось выбраться невредимым, или всё вместе? Слова Саблукова, который напоминает о своей верности Павлу, Константин пропускает мимо ушей, со столькими неверными он уже успел к тому времени сдружиться, что ему явно не хочется продолжать тему. Любопытнее всего здесь отказ от царствования. Причины отказа не этические, дело совсем не в том, что престол, обагренный кровью отца, занимать не хочется. Цесаревичу просто страшно. Принять управление Российским государством было, по мнению Константина, равносильно подписанию смертного приговора. И дед его, Петр III, и отец кончили одинаково плохо. Избавиться от страха смертного можно было единственным способом — никогда не становиться русским царем! «Помнили, — писал в своих воспоминаниях декабрист С.П. Трубецкой, — что Константин много раз говорил, что царствовать не хочет, и прибавлял: “Меня задушат, как задушили отца”»{172}. Это была или паранойя, или смутное предчувствие. Однако чтобы оказаться задушенным, не обязательно было царствовать в России: 30 лет спустя совсем в другой стране и при иных обстоятельствах Константина едва не убьют в его собственной спальне.
