Открывало учения таинство высокое и чистое, чарующее стройностью, завораживающее строгой красотой. Застывали ряды караульных, недвижно, немо смотрели друг другу в затылок солдаты. Вдруг являлся он, их грозный бог. Сверкал монокль подзорной трубы, играл военный оркестр. Офицеры выступали вперед, в воздухе мелькали короткие эспонтоны[9], ряды приходили в движение, подразделения маршировали, разделяясь и соединяясь вновь. Флигельманы выскакивали на поворотах, взмахивали ружьями, командиры подпрыгивали и покачивались на носках. Боже упаси нарушить ровность линий! Горе провинившимся!

На богослужении недопустимо и малейшее бесчинство. Вахтпарад, собственно развод караульных, на котором они получали пароль и с которого отправлялись на свои посты, при Павле обрел действительно сакральный смысл. Это не солдатики — это всё Российское государство шагало здесь, стройное, послушное, безмолвное, телом, душой, делом, словом и помышлением преданное своему государю. А потому и нарушение стройности было равносильно святотатству, измене.

«Нередко за ничтожные недосмотры и ошибки в команде офицеры прямо с парада отсылались в другие полки и на весьма большие расстояния. Это случалось настолько часто, что у нас вошло в обычай, будучи в карауле, класть за пазуху несколько сот рублей ассигнациями, дабы не остаться без денег в случае внезапной ссылки»^{126}. «На вахтпарадах под барабанный бой объявлялась война, заключался мир, диктовались трактаты, писали грозные и милостивые повеления, толпами с вахтпарада развозили людей в ссылку, на всегдашнее заточение в крепости, монастыри и жаловали чинами, орденами, раздавали земли и крестьян, чтобы улучить счастливую минуту, когда Павел Петрович был весел, доволен вахтпарадным ученьем, когда батальон зашел поразводно ровно; офицеры громко и протяжно проревели: “стой! равняйся!” Павел Петрович возгласил: “По чарке вина, по фунту говядины, по рублю на человека!” и начал напевать любимую песню:

Но то был уже венец дела, торжество гармонии, закладывалось же, формировалось, отрабатывалось всё еще в те времена, когда Павел властвовал в одной Гатчине. «В этом замкнутом и обособленном мире были свои шутки, свое злословие, заключались дружеские связи, были свои признанные герои фронта, из которых ни один не оправдал этого имени в настоящей службе. На парадах и маневрах этой армии в миниатюре развертывались важные события, возвышения и падения фортуны, неудачи и успехи, которые приносили людям то ужас, то несказанную радость»^{128}.

Именно с гатчинских пор яд обожания парадной стройности проник и в сердца великих князей. После посещений резиденции отца с уст их все чаще слетало гордое: «А вот это по-нашему, по-гатчински!» А как сладко было прятаться от бабушки, когда они, измученные и потные, возвращались с учений, быстро и тихо проникали в свою половину, в спешке стаскивали потешный гатчинский мундир. Разумеется, Екатерина обо всем была прекрасно осведомлена, морщилась, но не тревожилась ни о чем — она слишком мало уважала сына, чтобы допустить мысль о бунте. Нередко Павел проводил учения рядом с Царским Селом, от пальбы у императрицы делались мигрени, но она вновь безмолвствовала — мечущийся в гатчинской клетке сын нуждался в занятии.

Парадомания заразила обоих великих князей в равной степени — по свидетельству некоторых современников, Александpa Павловича даже больше. В Гатчине он оглох на одно ухо — от пальбы аракчеевских пушек. Слух Константина остался невредим, однако душа оказалась задета гатчинскими нравами намного глубже, чем у брата. Служить в гатчинском войске никогда не было престижно, к Павлу попадали офицеры, изгнанные из армии, нередко за самые низкие проступки. Первый из них, инспектор гатчинской артиллерии Алексей Андреевич Аракчеев, в свое время был переведен сюда за жестокое обращение с кадетами.

Площадная брань, палка и арест — вот главные здешние учителя. Фрунт, выпивка и любовные похождения — вот основные темы казарменных разговоров. Так, с самых юных лет, Константин Павлович очутился в казарме, «между гатчинскими офицерами, грубыми, грубо воспитанными, никогда не бывшими в хороших обществах, у которых был собственный свой язык, с примесью непотребной народной брани, похабных поговорок, ямских сравнений, солдатских острот, вечный разговор о фрунте и, что еще хуже, о водке, картах и девках. Самые гвардейские генералы… были горькими питухами. Рано приучил он и душу, и глаза свои видеть, как наказывают солдат палками, фухтелями, шомполами и даже стремянными путилищами»^{129}. Но, как это часто случается с недолюбленными мальчиками, грубость великий князь принимал за удаль, распущенность за свободу, автоматическое исполнение приказов за преданность. «Офицер не что иное, как машина». «Образование, рассуждения, чувства чести и прямоты вредны для строгой дисциплины»^{130}. Гатчинский дух, вскоре воцарившийся и в императорской павловской армии, был принят Константином как родной и единственно возможный.

На следующий же день после воцарения Павел пожелал воскресить память о своем невинно убиенном родителе Петре III — гроб императора был извлечен из-под земли и поставлен в Благовещенской церкви Александро-Невского монастыря, где 34 года назад его похоронили. Старый гроб переложили в новый, «обитый золотым глазетом, с гербами императорскими, в приличных местах с гасами серебряными»^{131}. При жизни Петр III так и не успел короноваться, и спустя шесть дней Павел поправил несправедливость: «Император вошел в царские врата, взял с престола приуготовленную корону, возложил на себя и потом, подойдя к останкам родителя своего, снял с главы своей корону и при возглашении вечной памяти положил ее на гроб в Бозе почившаго императора»^{132}. Короновав отца, Павел посмертно наградил его и орденами, которые при Петре III еще не были учреждены.

Через две недели фоб торжественно перенесли в Зимний дворец, императорскую корону поручили нести графу Алексею Григорьевичу Орлову, тому самому, который караулил Петра Федоровича, когда Орлов-старший его кончал. Алексею Григорьевичу нести корону вовсе не понравилось, он «зашел в темный угол и взрыд плакал»^{133}. В Зимнем дворце фоб Петра поставили рядом с гробом Екатерины — супруги воссоединились. Оба гроба были перевезены в Петропавловскую крепость и 7 декабря погребены в императорской усыпальнице. Справедливость торжествовала, убиенный государь был похоронен с полагающимися почестями и упокоился в должном месте.

Панегиристы написали по этому поводу стихи, художники — картины. На одной из них Петр III, приподнявшись до пояса из гроба, протягивал Павлу руку. Надо сказать, что в жизни Павла Петровича это была уже не первая встреча подобного рода. Задолго до воцарения на престол Павел имел беседу со своим великим прадедом. Однажды в светлый брюссельский вечер 1782 года цесаревич поведал о таинственной встрече в узком кругу собеседников, попросив их хранить слышимое в тайне. Со временем одна из присутствовавших разгласила секрет: во время ночной прогулки с Александром Куракиным по Петербургу Павел повстречал призрака.

«Павел! Бедный Павел! Бедный царевич! — сказал призрак.