В странную четырехстороннюю схватку втянулись мы, в игру, в которой Кронский был и подстрекателем, и судьей. Пока Мона безуспешно пыталась то очернить, то соблазнить Ребекку, Артур Реймонд из кожи лез, чтобы обратить меня в свою веру. Хотя никто из нас не обнародовал въявь своих наблюдений, было очевидно, что он полагает, что я невнимателен к Моне, а я считал, что он не понимает Ребекку. Во всех наших спорах я всегда поддерживал Ребекку, а она меня, и, конечно, он и Мона поступали точно таким же образом. Кронский, как и положено рефери, следил, чтобы мы не теряли боевого духа. А жена его никогда ни в чем не участвовала, ее начинало клонить ко сну, и она покидала сцену при первой же возможности. Но я почти уверен, что она лежала в постели, бодрствуя и прислушиваясь к разговору; как только Кронский возвращался к ней, она вцеплялась в него с упреками, что он так бессовестно пренебрегает ею. Все это кончалось визгом, воплями, стонами с последующими визитами к нашей находящейся в общем пользовании раковине.
Часто после того, как мы с Моной уходили к себе, Артур останавливался возле нашей двери и, предварительно осведомившись, не спим ли мы, затевал долгие беседы. Я умышленно держал дверь закрытой, помня об ошибке, допущенной мной в начале нашей жизни здесь, когда я открывал дверь и приглашал его зайти: роковое решение, если тебе хочется прихватить хотя бы остаток ночи. Следом я допускал и другую ошибку: из-за идиотского нежелания показаться слишком невежливым я и сквозь запертую дверь посылал ему односложные «да… нет… да… нет». Пока Артур Реймонд чувствует в слушателе хотя бы проблеск сознания, он беспощадно катит вперед, как Ниагара, пробивающаяся сквозь валуны и скалы, попавшиеся на пути ее стремительного потока. Он попросту сметал всякое препятствие… Есть, однако, способ защиты от этих сокрушительных сил. Ему можно научиться, отправившись как-нибудь на Ниагару и увидев потрясающее зрелище – туристов, стоящих под потоком, которые прижались спинами к скале под стеклянной крышей и наблюдают, как могучая река проносится над ними и с оглушительным ревом валится в тесное ущелье. Грохот воды в их ушах действует на утомленные чувства как отличный стимулятор.
Кажется, Артур Реймонд ощутил, что я открыл подобный способ защиты. Ему, следовательно, оставался единственный выход: обрушить верхний бьеф реки и лишить меня моего ненадежного убежища. Было даже что-то смешное в его неистребимой настойчивости, в монументальном, в духе Гаргантюа, напоре; позже такую стратегию покажет в прозе Томас Вулф, который сам определит ее как изъян двигателя перпетуум мобиле в своей гигантской книжище «О Времени и о Реке».
Если бы Артур Реймонд был, допустим, книгой, я бы просто отшвырнул его в сторону. Но он представлял собой настоящий могучий поток, а русло, в котором он бился и вздрагивал как динамо-машина, было всего в нескольких шагах от спасительной ниши, выдолбленной для нас в скале. Даже во сне настигал нас рокочущий грохот потока, и мы выныривали из дремоты с растерянными лицами внезапно разбуженных людей. Эта сила, не умеющая сдерживать себя, неспособная претворить свою энергию во что-либо другое, постоянно и отовсюду грозила нам. Вспоминая через много лет Артура, я сравнивал его с рекой. Мечущейся в своих берегах, петляющей, свивающейся в змеиные кольца, которая потом, так и не найдя выхода своей энергии, агонизирует, впадая в море дюжиной бурлящих бестолковых потоков.
Но именно из-за того, что эта сила, сводящая на нет Артура Реймонда, являла собой непрестанную угрозу, в ней было и нечто убаюкивающее, гипнотическое. И мы с Моной, подобно мандрагоре под стеклянным сводом, лежали, укоренившись на нашем ложе, на обычной человеческой постели, и лелеяли зародыш гермафродитной любви. Когда поток переставал колотить в стеклянную крышу нашей теплицы безразличия, из-под наших корней журчала жалобная песенка цветка, очеловеченного спермой дергающегося висельника. Маэстро токкат и фуг ужаснулся бы, услышав, во что могут превратиться его гремучие раскаты.
Совсем немного времени прошло со дня нашего переезда в Дом Времени и Реки, когда однажды утром под душем я обнаружил вокруг головки моего члена кроваво-красные прыщи. Надо ли объяснять, как я перепугался. Сифон – сразу решил я, и подозревать в этом подарке можно было только Мону. Не в моем характере, однако, сразу же кинуться к врачу. На докторов мы всегда смотрели как на шарлатанов, если не как на прямых злодеев. Мы обычно терпели до хирурга, а они-то всегда в сговоре с похоронщиком. Вот как приходится оплачивать нашу постоянную заботу о могиле, наше memento mori 100.
«Да может быть, само пройдет», – успокаивал я себя, раз по двадцать на дню разглядывая занедуживший орган.
Это могло быть отрыжкой того густого навара, в который мы окунаемся иногда во время менструального цикла. Из глупой мужской самонадеянности мы принимаем часто месячные излияния за радостную предкоитальную смазку. Сколько же горделивых концов потонуло в этом Скапа-Флоу 101…
Самое простое – спросить Мону. В тот же вечер я так и сделал.
– Послушай, – начал я с самым добродушным видом. – Если ты что-то подцепила, лучше скажи. Я не спрашиваю, как это тебя угораздило… Просто хочу знать правду.
Такая прямота вызвала у нее взрыв смеха. Очень искреннего, пожалуй, слишком искреннего, подумал я.
– Ты могла это подхватить, сидя в туалете. Тут она расхохоталась чуть ли не до истерики.
– Или это старая болячка вылезла. Но мне все равно, как и когда. Я хочу только знать: было это у тебя или нет?
Ответом было НЕТ! Самое категорическое НЕТ. Теперь, успокоившись, она могла разыграть небольшую сценку гнева. Да как я мог обвинить ее в этаком? За кого я ее принимаю, за потаскуху?
– Да ладно тебе. – Я решил сделать вид, что ничего не происходит. – Чего тут волноваться. Может, просто ветром надуло. Забудем.
Но забыть было не так-то просто. Прежде всего постельные радости оказались под запретом. Неделя прошла. А это долгий срок для того, кто привык этим заниматься каждую ночь, да еще и днем урвать, если получится. Каждую ночь у меня между ног как мачта торчала. Дошел до того, что однажды натянул гондон – просто мочи не было терпеть. Был и еще выход: пальцы и язык. Вот им-то мне все-таки удавалось иногда попользоваться, несмотря на все ее протесты.
Лучшим заменителем оказалась мастурбация. Она открыла мне новое поле исследований. Исследований психологических. В моих объятиях, с пальцами, запущенными в нее, Мона становилась необычайно откровенной, словно я задевал эрогенные зоны ее сознания. И начинал выделяться сок, «пакость», как она однажды выразилась.
Интересно, как женщины преподносят правду. Обычно они начинают с вранья, маленького безобидного вранья, с этакого прощупывания. Просто узнать, куда ветер дует, как вы расположены. Почувствовав, что вас это заденет не слишком, не слишком обидит, они отваживаются на первый кусочек правды, несколько ломтиков, искусно обернутых в ложь.
Например, та дикая автомобильная прогулка, в которой она сейчас шепотом исповедуется. Не подумай, что она с радостью выскочила из дансинга вместе с тремя странными мужиками и парочкой ошалелых бабенок. Ей пришлось согласиться просто потому, что никакой другой девушки не было на месте. Ну и потом, она, конечно, надеялась, что кто-то из мужчин окажется гуманистом, выслушает ее историю и даже выручит полсотенной бумажкой (это она, как всегда, для матери старалась: мать – причина и мотор всякого преступления).
Ну а дальше, как водится в автомобильных прогулках, им захотелось взбодриться. Но по-разному. Машина еще скорость не набрала, а две другие девицы уже задрали свои юбчонки выше колен и, что хуже всего, пили. Она тоже пила, но понарошку, только чтоб горло смочить, а те нагрузились как следует. Она не слишком возражала, когда кто-нибудь из мужчин целовал ее – в этом нет ничего страшного, но они начали сразу же ее хватать… вытащили грудь наружу, ляжки стали щупать, да еще сразу вдвоем. Они, как будто, были итальянцы. Скоты грязные.
