Ты наматываешь на катушку миллионы футов такой пленки. А глаза твои с калейдоскопической скоростью перебегают от одного образа к другому, рождая под кожей ощущение очарования. О, этот таинственный закон притяжения! Он проявляется как в отдельных частях, так и во всем целом.

Неотразимое существо другого пола, прежде чем превратится в цветок, являет собой чудовище. Женская красота есть постоянное созидание, постоянная борьба с недостатками, которая заставляет все существо устремляться к небесам.

—Она хотела отравиться!

Такими словами встретил меня дом доктора Онирифика. Керли прокричал это сообщение, заглушив скрип двери.

Я взглянул через его плечо: Мона спала. Кронский позаботился о ней. И он же постарался, чтобы доктор Онирифик ничего не узнал.

– Как только я вошел, я учуял запах хлороформа, – рассказывал Керли. – Она сидела в кресле, вся съежившись, словно ее удар хватил. Я подумал, может, это аборт, – добавил он с глуповатой ухмылкой.

– Она хоть что-то говорила?

Керли мекал и мямлил что-то нечленораздельное.

– Ну, давай рожай скорее! Что это – ревность?

Этого он не знал. Все, что он знал, так это то, что она бормотала при его появлении одно и то же: больше она выдержать не может.

– Выдержать что? – спросил я.

– Твоих свиданий с женой, я думаю. Она сказала, что подняла было трубку, чтоб тебе позвонить. Чувствовала, что-то происходит.

– Как именно она это говорила, можешь ты вспомнить?

– Ну, она говорила всякую чушь – что ее обманывают, что ты не дочку ходишь навещать, а жену. Она говорила, что ты человек слабый, что, когда ее с тобой нет, ты черт-те что можешь натворить.

Вот это меня удивило.

– Она в самом деле так говорила? Ты не придумываешь?

Он прикинулся, что не расслышал моего вопроса, и принялся рассказывать о поведении Кронского.

– Я никогда не думал, что он умеет так здорово врать.

– Врать? Что ты имеешь в виду?

– А то, как он о тебе говорил. Если бы ты это слышал! Ей-богу, словно он обхаживал ее. Он такого о тебе наговорил, что она заплакала, прямо как дитя зарыдала. Представляешь, – продолжал Керли, – он говорил, что ты самый верный, самый порядочный человек на свете! Что ты, как узнал ее, просто переродился – ни на одну женщину и не смотришь вовсе.

И Керли не удержался от ядовитой усмешки.

– Ну да, так оно и есть, – буркнул я. – Кронский чистую правду сказал.

–… что ты ее так сильно любишь…

– А почему ты считаешь, что это неправда?

– Да потому, что я-то тебя знаю. Ты никогда не переменишься.

Я придвинул кресло ближе к кровати, сел, стал смотреть на Мону.

Керли безостановочно мотался по комнате, и я спиной чувствовал его раздражение. Причина была мне понятна.

— Теперь, кажется, она почти в порядке? – спросил я после небольшой паузы.

– Откуда мне знать? Она ведь не моя жена! – вонзился в меня его ответ.

– Да что с тобой, Керли? Ты к Кронскому ревнуешь, что ли? Или ко мне? Пожалуйста, когда она очнется, возьми, если хочешь, ее за руку, приласкай. Ты же меня знаешь.

– Возьми за руку! Черта с два! – окончательно вышел из себя Керли. – Ты сам мог быть здесь и держать ее за руку. Но тебя никогда не бывает на месте, когда ты кому-нибудь нужен. Ты, наверное, в руку Мод вцепился в это время – теперь, когда она тебя знать не хочет. А я помню, как ты раньше с ней обращался. Мне тогда даже забавным казалось – молод был, чтобы понять, что к чему. А еще напомню тебе о Долорес…

– Тише, – прошипел я, кивнув головой в сторону спящей.

– Не бойся, она так скоро не проснется.

– Ладно… Так что ты там насчет Долорес? – Я старался говорить как можно тише. – Чего я особенного натворил с Долорес, что ты так разволновался?

Он ответил не сразу. Мой снисходительный тон возмущал его до удушья. Наконец он выпалил:

– Ты их портишь, вот что! В них что-то ломается после тебя!

– Это потому, что после меня ты хотел подцепить Долорес, а она тебе не дала?

– До тебя, после тебя – какая разница! – огрызнулся он. – Я видел, что она переживала. Ей хотелось все вывалить на меня. Она тебя возненавидела, но обо мне все равно и думать не думала. Как подушку меня использовала: уткнулась в нее выплакаться, точно я не мужчина, а бог знает что… Ты-то обычно после этих упражнений в задней комнате отчаливал, весь так и сияя, а малыш Керли прибирался после тебя. Ты же никогда не интересовался, что происходило после того, как дверь за тобой захлопывалась.

– Н-е-е-а, – протянул я, усмехаясь. – А что в самом деле происходило, расскажи-ка теперь.

Это всегда интересно: узнать, что случилось после того, как вы закрыли за собой дверь. Я приготовился внимательно слушать.

– Ты, конечно, – я подталкивал его к дальнейшему, – пробовал использовать ситуацию до конца?

– Ну, если хочешь знать, – Керли ринулся напрямик, – то да. По еще не просохшей палубе. Я даже старался, чтобы она плакала подольше, потому что потом я смогу ее обнять и утешить. В конце концов так и получилось. И не так уж плохо получилось, если учесть, в каком я был невыгодном положении. Могу тебе рассказать кое-что о твоей прекрасной Долорес.

Я кивнул:

– Давай послушаем. Это, кажется, интересно.

– Вот чего ты точно не знаешь, так того, что она делала, когда плакала. Ты кое-что пропустил.

Чтобы раздразнить его, я принял вид снисходительно-равнодушного слушателя. И вот, как бы назло своему желанию досадить мне, он никак не мог связно изложить все обстоятельства, не мог воспользоваться той благоприятной возможностью, которую я ему предоставил. Чем больше он говорил, тем неувереннее себя чувствовал, что-то у него не выходило. Он-то хотел закидать Долорес грязью, а мое одобрение только добавило бы соли в пищу. По его расчету, я должен был бы прийти в восторг от поругания прежнего идола.

– Ты, значит, не довел дело до конца. – Я взглянул на него, словно хотел утешить. – Плохо, она того стоила, кусочек был лакомый. Знал бы, я бы тебе помог. Надо было мне сказать. Я-то считал, что ты еще не созрел для этого. Конечно, я подозревал, что за моей спиной ты немножко распускаешь руки, но все-таки не думал, что ты попытаешься сунуть туда свой хрен: слишком воспитанным для таких дел ты мне казался, слишком почтительным, пай-мальчиком. Господи, у тебя ж еще молоко на губах… Сколько тебе было тогда? Шестнадцать? Семнадцать? Я бы мог, конечно, вспомнить о твоей тетушке… Да ведь это совсем разные вещи. Она же тебя сама изнасиловала, верно?

Я устроился поудобнее, закурил.

– Ты знаешь, Керли, мне хотелось бы спросить…

– Это ты о Мод? Я ни разу не пытался…

– Да я не об этом. Плевать мне, пытался ты или не пытался. Я думаю, тебе пора скоро уходить. Когда Мона очнется, мне надо с ней поговорить. Какое счастье, что ты пришел вовремя. Гм, наверное, я тебя поблагодарить должен.

Керли собрался уходить.

– К слову сказать, – произнес он в дверях, – у нее с сердцем не все в порядке. И еще что-то барахлит. Спроси у Кронского.

Мы пожали друг другу руки. Но я почувствовал, что надо еще что-то сказать.

– Слушай, я ничего против тебя не имею из-за Долорес… но смотри не повторяй здесь без меня эти штучки. Ты можешь преклоняться перед ней, как тебе угодно – но на расстоянии. Никаких фокусов, ты понял?

Он бросил на меня испепеляющий взгляд и угрюмо зашагал прочь. Никогда прежде не говорил я с ним таким тоном и сейчас пожалел об этом. Но не потому, что оскорбил его, – я понял сразу же, что подал ему мысль о его неотразимости, и теперь он не успокоится, пока не попробует убедиться в этом.

Долорес! Ничего нового я о ней почти не узнал. В ней всегда было что-то, что меня не устраивало. Она была кроткой. Слишком покладистой и уступчивой. Был момент, когда я чуть было не сделал ей предложение. Вспоминаю, что удержало меня от такой большой ошибки. Я точно знал, что она скажет «да», скажет слабым, тихим голосом. Всем своим сознанием она была еще девицей, бессильной противостоять напору упрямого самца. А потом это тихое «да» будет преследовать меня всю жизнь, превратившись в рыдающее раскаяние. Вместо того чтобы помочь мне забыться, она станет постоянным молчаливым напоминанием о преступлении, которое я собирался совершить. А преступление это – бросить свою жену. Бог знает почему, но какой-то частью своего существа я был мягким как губка. А мне не нужно, чтобы кто-то возделывал этот участок моей души! Она мне воистину опротивела, эта Долорес. Да, теперь она была видна как на ладони. Ее глаза взирали на меня с таким подростковым обожанием, словно мое существо источало бальзам для раненых и увечных. Она была как сестра, прислуживающая любимому доктору. Она была готова стать матерью всем тем мудакам, которых я поубивал в себе самыми разными способами. А ей хотелось стать моей рабой и всю жизнь находиться у меня под боком. И предлагать свое лоно как награду, как знак отличия. Какого дьявола смыслила она в любви! Овца, и все тут. Мне стало жаль Керли.