Теперь Стася поднялась с пола, но только для того, чтобы юркнуть на диван и быстренько повернуться лицом к стене. Женщины лежали, тесно прижавшись друг к другу, и мирно посапывали, как два бурундучка. Я сидел за столом, созерцая ритуал уборки стола. Не меньше тысячи раз присутствовал я при нем, и всегда ритуал соблюдался точно, без всяких изменений. На кухне тоже был свой порядок. Строгая очередность…
«Вот хитрые стервы!» — подумал я. Ведь это им следовало убрать со стола. Мигрень! Так просто. Теперь придется одному слушать музыку. Может, так и лучше, ведь для меня это не в новинку. И темы для разговора не надо придумывать: все сойдет — дохлые кошки, прошлогодние тараканы, язва миссис Швабенхоф, воскресная служба, щетки для чистки ковра, Вебер и Филд или любовница модного певца. Я готов сидеть и слушать хоть до глубокой ночи. (Сколько же они намереваются проспать, пьяницы несчастные?) Возможно, теперь, когда женщины добились своего, они не будут против немного задержаться. Надо еще деньжат у родных перехватить. Улизнуть часов в пять-шесть просто невозможно. Во всяком случае, не на Рождество. Предстоит еще окружить елку и пропеть отвратительное рождественское песнопение — «О Tannenbaum [40]!» А потом родители начнут вспоминать все предыдущие рождественские праздники, сравнивать елки, расскажут, как в детстве мне не терпелось разведать, что за подарки ждут меня под елкой. (О детстве Лоретты почему-то не принято вспоминать!) Какой чудный был мальчик! Так любил книги! А как играл на пианино! Припомнят все велосипеды и роликовые коньки, что у меня были. И духовое ружье. (О револьвере — молчок.) Интересно, он еще хранится в ящике вместе с ножами и вилками? Ну и напугала нас однажды мать, когда выхватила этот револьвер! К счастью, в нем не было патронов. Не исключаю, что мать об этом знала. Но все равно…
Да, ничего не изменилось. Когда мне исполнилось двенадцать, время остановилось. Что бы ни нашептывали со всех сторон родителям, я для них оставался их дорогим мальчиком, который когда-нибудь остепенится и станет хорошим портным. А этот бред о писательстве… Рано или поздно мальчик переболеет и выздоровеет. И эта странная новая жена… она тоже исчезнет со временем. Когда-нибудь он станет нормальным человеком. Все к этому приходят с годами. Они не беспокоятся, что я, как добрый старый дядюшка Пол, захочу покончить с собой. Не тот характер. Да и голова на плечах есть. Здравый смысл, так сказать. Молодо-зелено — вот и все. Просто слишком много читал… и друзья были никудышные. Имен они не станут называть, но вскоре, я не сомневался, кто-нибудь задаст вопрос — всегда уклончиво, всегда пониженным голосом и глядя в сторону: «А как там наша малышка?» Это про дочь. А я, не имея об этом ни малейшего понятия, не зная даже, жива ли она, отвечу как ни в чем не бывало: «Спасибо. Хорошо». «Вот как? — не успокаивается мать. — А давно ты слышал о них?» О них означало, что спрашивают и о моей бывшей жене. Что ж, отвечу. «Стенли регулярно рассказывает мне». — «А как поживает Стенли?» — «Отлично…»
Как бы мне хотелось поговорить с ними о Джонни Поле. Но они этого не поймут — сочтут странным. Ведь я не видел Джонни Пола лет с семи-восьми. Именно столько. Они и не догадываются, особенно ты, дорогая мамочка, что все эти годы я помнил о нем. Более того, с годами его образ становился все ярче. Иногда — это выше вашего понимания — я думаю о нем как о маленьком боге. Одном из немногих, встретившихся на моем пути. Думаю, вы не помните, что у Джонни Пола был самый нежный голос на свете. И не догадываетесь, что ваш малыш смотрел на мир его глазами и открывал для себя то, чего иначе никогда бы не узнал. Для вас Джонни был всего лишь сыном угольщика, грязным маленьким итальяшкой из семейства иммигрантов. Он плохо говорил по-английски, зато, завидев вас, всегда вежливо приподнимал свою шапчонку. Разве могли вы предположить, что это жалкое существо кажется божеством вашему дорогому сынку? А знали вы, о чем вообще думает ваш непокорный сын? Вам не нравились книги, которые он читал, друзья, которых он выбирал, девушки, в которых он влюблялся, игры, в которые он играл, дороги, которые он выбирал. Вы лучше знали, что ему надо. Но все-таки вы не давили на него слишком сильно. Вы избрали другой метод — притворялись, что ничего не слышите и не видите. Решили, что надо дать мне перебеситься. А я все никак не успокаивался! Год от года становился все хуже. И тогда вы убедили себя, что время остановилось в тот год, когда мне исполнилось двенадцать. Вы не могли смириться, что у вас не тот сын, какого вы хотите, и придумали того, кто вас устраивал. Двенадцатилетнего мальчугана. А после хоть потоп…
На следующий год, в это же ужасное время года, все повторится, вы опять зададите тот же вопрос: пишу ли я, и я отвечу: да, а вы пропустите мои слова мимо ушей или отнесетесь к ним как к капле вина, ненароком пролитого на вашу лучшую скатерть. Вам неинтересно знать, почему я пишу, а если я все-таки скажу, то и это вам будет безразлично. Вам хотелось бы пригвоздить меня к стулу и заставить слушать ваше дрянное радио. И еще сплетни о соседях и родственниках. Даже будь я настолько смел или неосмотрителен, что решился бы назвать ваши разговоры дерьмом собачьим, то и тогда вы не прекратите вашу словесную жвачку. Вот и сейчас я сижу тут, по уши в дерьме. Может, попробовать новую тактику — притвориться, что я — само внимание, весь обратился в слух? «Это что за оперетта? Какой прекрасный голос! Просто божественный! Так бы и слушал… и слушал». Или прошмыгнуть наверх и разыскать старые пластинки Карузо? Какой дивный голос! Интересно, сейчас такой же? (Да, спасибо. С удовольствием выкурю сигару.) И больше не подливайте мне, спасибо. Глаза мои слипаются, только память о многолетней непрерывной войне не дает заснуть. Но я отдал бы все на свете, чтобы иметь возможность подняться наверх и проскользнуть в маленькую заброшенную спаленку — часть коридора, отделенную стеной, где нет ничего — ни стула, ни ковра, ни картины, только — кровать, и заснуть мертвым сном. Сколько раз валился я на эту кровать, моля Бога, чтобы мне никогда не пришлось просыпаться! Однажды — ты помнишь, дорогая мамочка? — ты вылила на меня ушат воды со словами, что я никудышный лентяй. А я и впрямь провалялся тогда сорок восемь часов кряду. Но не лень приковала меня к постели. Ты и не знала, мама, что у сына тогда было большое сердечное разочарование. Однако у меня хватило ума не признаться тебе, ведь я знал: ты бы только презрительно фыркнула. Сколько кошмарных часов провел я в этой комнате! Не менее тысячи раз я умирал там. Но там же меня посещали мечты и видения. И я молился, орошая слезами подушку. (Как я хотел ее, одну ее!) А когда боль немного стихла и я мог снова жить, моим единственным другом стал велосипед. И тогда я часами безостановочно крутил педали, один, всегда один, избывая горькие мысли в движении, отбрасывал, прогонял их и мчался, подобно ветру, по гравиевой дорожке, но цель так и оставалась недостижимой. Ведь стоило мне сойти с велосипеда, как ее образ вновь вырастал предо мной, а боль, сомнения и страх возвращались. И все же находиться в седле, а не работать — было благом. Велосипед становился как бы частью меня, он чутко реагировал на все мои желания. Никто не мог его заменить. Тем более мои драгоценные бесчувственные родители: ничто из того, что они говорили, ничто из того, что делали, никогда не приносило мне той радости и покоя, какие доставлял гоночный велосипед. Жаль, что нельзя было разобрать вас на части и любовно смазать маслом все детали, как поступал я со своим великом.
— Не хочешь пройтись с отцом? — Голос матери вернул меня в действительность. Я не помнил, как оказался в кресле. Может, задремал? Во всяком случае, от звука ее голоса я очнулся.
Протирая глаза, я заметил, что мать протягивает мне трость. Дедушкину. Черного дерева, с серебряной ручкой в виде лисицы — а может, мартышки?
