Как известно, самораскрытию помогают злоключения и горе. Неужели только это я и обнаружу — и ничего больше? — на страницах биографий? Выходит, все творческие люди — страдальцы, находящие спасение от мук в искусстве? У человечества красота ассоциируется со страданием, а страдание — со спасением. В Природе нет ничего подобного.

В библиотеке я взял большой словарь биографий и занял место в читальном зале. Почитав выборочно несколько статей, я погрузился в мечтания. Следовать за собственной мыслью оказалось интереснее, чем совать нос в личную жизнь прославленных неудачников. Если бы я только мог видеть то, что происходит в потаенных уголках моего «я», тогда, возможно, мне было бы легче найти ту точку, откуда забьет источник. Я вспомнил слова Стаси о необходимости встретить родственную душу, если хочешь расти и творить. Вести беседы о творчестве с любителями литературы — пустое дело. Я лично встречал множество знатоков, которые блестяще рассуждали об этом предмете. (Ни строчки не написав за всю жизнь.) Но можно ли вообще судить о скрытых процессах?

Передо мной стоял все тот же вечный вопрос, на который, по-видимому, невозможно ответить: что такого важного могу сказать я миру? Того, что не было бы уже сказано раньше, тысячу раз сказано, причем людьми значительно более одаренными, чем я? Неужели мое «эго» настоятельно требует, чтобы о нем знали? Что во мне такого необычного? А если ничего необычного нет, то, рассказав о себе, я всего лишь прибавлю ноль к громадному, поистине астрономическому числу.

Так, переходя мысленно от одной вещи к другой — восхитительные Traumerei [54]! — я наконец задумался над захватывающей проблемой — началом книги. Зная только начало, можно многое понять. Как не похожи друг на друга первые страницы великих книг! Одни авторы, как огромные хищные птицы, постоянно кружат над своим творением, отбрасывая на него густые, рваные тени. Другие, подобно художнику, накладывают поначалу еле заметные мазки, подчиняясь скорее интуиции, нежели конкретному замыслу, — точность таких мазков чувствуешь лишь позже. Есть и такие, что берут тебя за руку и, словно во сне, водят вокруг да около своей фантазии и только постепенно, как бы дразня, приоткрывают над ней завесу. Некоторые ведут себя так, будто сидят в сигнальной вышке: они испытывают острое наслаждение, работая с переключателями, мигая светом; композиция их произведений четкая и смелая, словно сложилась не в голове художника, а прочерчена множеством путей, по которым спешат к конечной цели поезда. Другие, находясь то ли в состоянии помешательства, то ли галлюцинаций и бреда, начинают повествование наобум — с грубых окриков, язвительных выпадов или просто ругательств, они излагают мысли не на страницах, а как бы сквозь них и ведут себя как потерявшие управление машины. Но как бы ни отличались друг от друга все эти, такие разные, способы заговорить о главном, они выявляют личность автора, а не отработанную технику. То, как писатель начинает книгу, под стать тому, как он ходит или говорит, как относится к жизни, как в ответственный момент собирается с мужеством или прячет страхи. Одни писатели уже с самого начала ясно видят всю книгу до конца, другие бредут ощупью, каждая строка — молчаливая мольба о следующей. Какая мука приподнимать завесу! Какой риск обнажать то, что таится под ней! Никто, даже самый великий, не знает, что суждено ему на этот раз явить очам обывателя. В таком деле всякое может случиться. Похоже, когда берешь перо, то вызываешь духов. Да, именно духов! Эти таинственные сущности, эти космические ферменты, присутствующие в каждом семени и определяющие структурный и эстетический облик каждого цветка, каждого растения, каждого дерева, каждой вселенной. Сила, идущая изнутри. Вечно бродящие дрожжи, обеспечивающие закон и порядок.

И пока эти невидимки заняты своим делом, автор — какое нелепое и неправильное слово! — живет, дышит, выполняет обязанности главы семейства, узника, бродяги и так далее, а дни идут, а то и годы, свиток разворачивается, и трагедия (автора и его героев) выходит наружу в словах; настроение у писателя меняется день ото дня — как погода, вдохновение то прибывает, то откатывает, мысли крутятся, как в водовороте, он ждет завершения работы, как манны небесной, и рвется закончить книгу, даже если внутренне к этому не готов: то, что начато, должно быть доведено до конца, пусть даже вчерне.

Какой смысл читать все биографии? Так ли уж обязательно изучать червя или муравья? Подумайте о тех, кто добровольно принес себя в жертву, — Блейке, Бёме, Ницше, Гельдерлине, Саде, Нервале, Вийоне, Рембо, Стриндберге, Данте или Гейне и Оскаре Уайльде! А я? Смогу ли я присоединить свое имя к сонму прославленных мучеников? До каких глубин падения надо дойти, чтобы получить право влиться в ряды этих козлов отпущения?

Неожиданно меня охватил приступ вдохновения — как не раз бывало, когда я отправлялся с бесконечными поручениями из нашей швейной мастерской. Я писал — но только в уме.

Страница за страницей, одна другой лучше! Закрыв глаза, я откинулся на стуле, прислушиваясь к музыке, доносящейся из самых глубин моего подсознания. Что за книга получалась! И если она не моя, то чья? Я был в экстазе. И в то же время опечален, унижен, раздавлен. Зачем нужны эти невидимые помощники? Ради удовольствия утонуть в океане творчества? Ведь с пером в руке, сознательно, я не произведу на свет ни одной такой мысли! Все, под чем я подпишусь, будет второстепенным, незначительным, лепетом идиота, пытающегося рассказать о трепетном полете бабочки… А как все-таки приятно сознавать, что есть существо, подобное бабочке!

Представьте себе, что все это богатство первозданного бытия должно быть смешано — а только это придаст тексту настоящий вкус! — с подлинными мелочами жизни, с вечно повторяющейся драмой маленького человека, чьи страдания и мечты кажутся, даже смертному, чем-то вроде монотонного гула ветряной мельницы, работающей в безжалостном космосе. Заурядные и великие — что их разделяет? Всего несколько дюймов. Александр Великий, умирающий от банального воспаления легких в захолустном уголке Азии; Цезарь, несмотря на все свое величие, оказавшийся смертным (что без труда смогли доказать предатели); Блейк, распевавший песни на смертном одре; Дамиан, испустивший на дыбе вопль, разрывающий уши… Что все это значит и для кого? Сократ, вынужденный терпеть ворчливую жену, святой, которого преследуют несчастья, пророк, вымазанный в смоле и вывалянный в перьях… Доколе? Все это льет воду на мельницу историков и летописцев: мука для детей и хлеб для учителей. А писатель, пьяный от вдохновения, бредет себе, пошатываясь, по миру и рассказывает свою историю, он живет, дышит, пользуется уважением или лишен его. Ну и роль! Господи, помоги нам!

Ни кофе тебе, ни яблочного пирога. Когда я вышел из библиотеки, уже стемнело и на улице никого не было. Ужасно хотелось есть. На свои несколько центов я купил шоколадный батончик и пошел домой. Довольно утомительная прогулка, особенно на пустой желудок. Но голова моя гудела, как пчелиный рой, а спутниками были мученики — вздорные своевольные парни, давно уже ставшие пищей червей.

Дома я сразу же нырнул в постель. Не стану дожидаться женщин — даже из-за еды, которую они могут принести. После того, что я пережил в библиотеке, меня станет раздражать та чушь, что постоянно слетает у них с языка.

Подождав несколько дней, я открылся Стасе. Она была ошарашена, когда я вручил ей чек. Видимо, не верила, что я достану деньги. Только не слишком ли я тороплю события? И не просроченный ли чек?

Ну и вопросики! О просьбе Забриски позвонить перед получением денег я ничего не сказал. Еще услышишь в ответ что-нибудь неприятное. «Сначала получи наличные, а уж потом суетись», — думал я.

Мне не пришло в голову спросить у Стаси, не передумала ли она съезжать. Выполнив свою часть договора, я полагал, что Стася должна выполнить свою. Не задавай никому вопросов — рискованно. Действуй — чего бы это ни стоило!