– Не спишь еще? – тихо спросил я.

Он хмыкнул.

– Слушай, – сказал я, – хочу кое-что у тебя спросить: ты веришь, что он говорил правду?

Ратнер, слишком усталый, подозреваю, для аналитических тонкостей, принялся теоретизировать широкими мазками. В основном, как он считал, малый говорил правду.

– А ты, неужели ты ему не поверил? – спросил он.

– Помнишь, – сказал я, – когда я задел его за живое… как искренне он заговорил? Так вот, как раз в этот момент я и стал сомневаться. Как раз в этот момент он выдал нам самую большую ложь из всех – когда сказал, что все остальное правда. Я не верю вообще, что хоть что-нибудь из всего этого было правдой, даже то, что он знает твоего друга. Помнишь, как быстро он женил его на своей сестре? Это была чисто спонтанная импровизация. Я сейчас все это восстанавливаю по порядку. Помню очень отчетливо, как вы обсуждали твоего друга-архитектора, так он всегда вставлял словечко уже после того, как ты что-нибудь скажешь. Он все время подхватывал твои реплики. Очень ловко и изобретательно. В этом ему не откажешь, но я не верю ни одному его слову, за исключением, может быть, того, что он служил в армии и был изрядно поранен. Хотя и тут можно усомниться. Ты когда-нибудь щупал череп после трепанации? Вот уж неопровержимый факт. И все-таки, не знаю почему, я не верю даже ощущениям своих пальцев. Когда у человека такой изобретательный ум, он может нести любую ахинею, и все это будет звучать правдоподобно. Заметь, истории-то реальные, во всяком случае для меня. Было то, что он рассказывал, или нет, в них все равно есть правда. Минуту назад, когда я все это проворачивал в голове, я поймал себя на том, что искажаю некоторые эпизоды, некоторые его реплики, чтобы вся история звучала убедительнее. Чтобы сделать ее не более правдоподобной, а более верной, если ты чувствуешь разницу. Я все по полочкам разложил, как бы сам стал это рассказывать, если бы пришлось…

Ратнер запротестовал, он сказал, что я слишком обобщаю… и я тут же вспомнил ту чудесную поэму, которую предмет нашего обсуждения перед нами продекламировал.

– Послушай, – начал я снова, – а ты уверен, что та поэма, которую он прочитал с таким чувством, принадлежит ему?

– Ты хочешь сказать, что узнал ее? Ты слышал ее раньше?

– Нет, я не хочу сказать этого, но я совершенно уверен, что ее автор не он. Спрашивается, почему он заговорил о своей памятливости сразу же после – тебе это странным не показалось? Он мог заговорить о чем угодно, но нет, заговорил об этом. Кроме того, он декламировал слишком уж хорошо. Поэты не читают так хорошо свои собственные произведения. Очень немногие из них помнят их наизусть, особенно такие длинные. Чтобы прочитать поэму с чувством, нужно очень ею восхищаться, а поэт, написав свое произведение, тут же забывает его. В любом случае, он не будет услаждать ею слух первого встречного. Конечно, так может поступить плохой поэт, но поэма-то была незаурядная. И еще, такое произведение вряд ли написано человеком вроде нашего нового приятеля, который громко хвастался всякой своей халтурой, которую, мол, запросто сбывает в журналы всякий раз, когда ему надо честно или нечестно заработать деньжат. Нет, он запомнил эту поэму наизусть потому, что как раз такое произведение хотел бы написать, если бы только мог. Но он-то не мог. Вот так!

– В твоих словах что-то есть, – сонно сказал Ратнер.

Он вздохнул и повернулся лицом к стене. А потом резко крутанулся и сел в кровати.

– В чем дело? – спросил я. – Что на тебя нашло?

– Мой друг… ну, этот архитектор, мой старый приятель. Кто первым упомянул его имя – это же сделал он, правда? Значит, он не лгал!

– Есть простое объяснение, – сказал я. – О твоем друге слышали миллионы людей. И он выбрал его имя как раз потому, что оно хорошо известно; он решил, что оно приукрасит его историю. Он ведь упомянул его в тот момент, когда говорил о своих изобретениях, помнишь? Он просто сделал выпад наугад, в темноту и попал точно в твоего друга.

– Но он вроде бы знает о нем столько всего, – сказал все еще не убежденный Ратнер.

– Хорошо, но мы ведь знаем очень много всего о людях, лично нам незнакомых. Мы знаем о знаменитостях, наверное, больше, чем они о себе сами. Кроме того, наш говорун мог столкнуться с ним где-нибудь в баре. Что мне показалось подозрительным, это как он сразу же поженил его на своей сестре.

– Да, здесь он пошел на большой риск, – сказал Ратнер, – зная, что я был его большим приятелем.

– Но вспомни, ты ведь уже сказал тогда, что вы много лет не виделись! Он вполне мог наградить его не только женой, но еще и полудюжиной детей – и как ты тут опровергнешь? Кстати, эту деталь мы можем проверить. Напиши ему и спроси, знает он этого малого или нет.

– Обязательно напишу, – сказал Ратнер, вставая с кровати в поисках своей записной книжки. – Ты меня и вправду завел. Господи Исусе, что меня поражает – ты сразу его заподозрил и в то же время так внимательно слушал. Глядел на него, словно он изрекал слово Божье. Я не знал, что ты умеешь актерствовать.

– А я и не актерствовал, – поспешил оправдаться я. – В тот миг я действительно верил каждому его слову. Или, сказать вернее, я ни на минуту не задумывался, правду он говорит или врет. Если история хороша, я всегда готов ее выслушать, а если потом окажется, что все вранье, что ж, тем лучше! Хорошую ложь тоже приятно послушать. Она не хуже истины. История – она всегда история, истинная или выдуманная.

– И еще я хочу спросить тебя, – продолжил Ратнер. – Из-за чего он так взъелся на Рузвельта?

– Вряд ли он так ненавидит Рузвельта, как это изображал, – тут же ответил я. – Мне кажется, он завел о нем речь только для того, чтобы прочитать тот пасквиль в стихах, который состряпал. Ты заметил, надеюсь, что свои стихи он не сравнивал. О Рузвельте написал, конечно же, он, я в этом уверен. Такой развязный стишок, будто пьяница в баре нацарапал. Очень может быть, что он против Рузвельта ничего и не имеет. Он хотел, чтобы его стишок нам понравился, и, не сумев добиться от нас никакой реакции, разозлился и связал Рузвельта с Вудро Вильсоном, то есть тем самым дьяволом, который отправил его в ад.

– Да уж, он сам был зол как черт, когда заговорил о войне, – сказал Ратнер. – Я ни минуты не сомневаюсь, что он говорил правду о множестве людей, которых тогда убил. Не хотелось бы мне встретиться с ним на узкой дорожке ночью.

– Тут я с тобой согласен, – сказал я. – Почему он с такой горечью говорил об убийстве на войне? Да просто-напросто потому, что он и сам, в общем-то, убийца… Я чуть было не сказал убийца по природе, но этого не скажу. Что я хочу сказать: окопная война часто заставляет убийцу в человеке проявиться. Мы все убийцы, только большинству из нас никогда не доводится вырастить в себе эту бактерию. Самые худшие убийцы, конечно, те, что сидят по домам. Они тоже не могут не стать убийцами. Только солдат получает возможность проявить свои чувства, а человек, сидящий дома, не находит выхода для своих страстей. С самого начала надо уничтожить всех газетчиков, вот моя идея. Это они делают рекламу убийству. По сравнению с этими пташками, Гитлер – утонченный, чистосердечный идеалист. Я не имею в виду репортеров. Я говорю о редакторах и господах в костюмах, которые приказывают редакторам писать яд, который затем и распространяют.

– Знаешь, – сказал Ратнер мягким раздумчивым голосом, – когда я служил, я хотел убить только одного человека – лейтенанта, младшего лейтенанта нашей роты.

– Не говори, – сказал я. – Я слышал ту же историю уже тысячу раз. И всегда это были лейтенанты. Ни один уважающий себя человек не пойдет в лейтенанты. У них у всех комплекс неполноценности. Говорят, многие из них погибают от выстрелов в спину.

– Бывает и хуже, – сказал Ратнер. – Этот парень, о ком я говорю, я что-то не припоминаю человека, которого ненавидели бы больше, чем его, и ведь не только мы, но даже его начальники. Офицеры его презирали. В общем, погоди, дай договорю про него… Видишь ли, когда мы демобилизовались, все стали его искать. Я знаю парней, которые приезжали в Нью-Йорк аж из Техаса и Калифорнии, чтобы найти и отдубасить его. И отдубасить – это не значит просто дать ему в морду, речь об избиении до полусмерти. Не знаю, правда это или нет, но потом я слышал, что его избивали так часто и так жестоко, что в конце концов он поменял имя и переехал в другой штат. Ты не представляешь, что бы мог сделать с таким человеком наш новый знакомец? Хотя вряд ли, думаю, он стал бы руки марать. Он бы просто пальнул в него из пистолета или разбил бы ему голову бутылкой. А если бы его за это могли вздернуть, он бы и глазом не моргнул. Помнишь, он мимоходом упомянул, как разбил бутылкой голову приятелю? Впроброс, как сущую мелочь по сравнению с другими своими подвигами, и, скорее всего, сказал правду. Если бы он и в этом случае наврал, он бы расписал эпизод поподробнее. Но нет, он словно бы не стыдился этого, а гордился. Просто сообщил нам голый факт, вот и все.