Переживая все происходившее заново, и не один раз, я вижу, что ярче всего выделяются не сами события, а сиюминутные впечатления от них. Чей-то взгляд, случайный уголок, в который меня заносило судьбой, лица прохожих, порой навсегда поражающие своим необщим выраженьем. Летописец из меня никудышный, мне никогда не удавалась строгая последовательность событий, да я никогда и не преследовал такой цели. Я наблюдатель, и мои наблюдения носят, как и сама история, крайне сбивчивый характер. Каждый пишет собственную всемирную историю. Если бы кому-то пришло в голову сопоставить несколько исторических трактатов, принадлежащих разным авторам, то несчастный зашел бы в полный тупик из-за того, что история не ведает ни реальности, ни достоверности. Прошлое, личное ли, общественное ли, – непролазные джунгли. Взявшись его описывать, рискуешь заплутать в потемках.
Или взять, к примеру, биографии. Наши неисповедимые тернистые и извилистые пути образуют запутанный лабиринт. Мало кому удается добраться до его сердцевины. А добравшись, встретить Минотавра и, поразив чудовище, сгинуть самому. Искажение прошлого влечет за собой искажение будущего. Случившееся, равно как и неслучившееся, не задевает никаких струн в нашей душе, не угнетает и не трогает. Леденящие события прошлого в пересказе обращаются чем-то славным и радостным вроде успешной вылазки в сортир или полета на Луну. К чему тогда этот беспредметный разговор, к чему вообще слова, если они ничего не значат, спросите вы. Что толку сотрясать воздух пустой болтовней? Да потому, что сам процесс доставляет ни с чем не сравнимое наслаждение. Жить без книг, не иметь возможности читать и писать, обходиться без секса, без человеческого общения – так ли уж это ужасно? Даже писателю это по силам, если он умудрится найти общий язык с самим собой. К тому-то я и веду: я научился искусству дружить со своим «я». И мне пришлась по душе такая жизнь[10].
У каждого свой путь, и каждый по-своему живописует картину мира. Мы бездумно плывем по течению, провожая рассеянным взглядом прихотливые картинки, меняющиеся, как в калейдоскопе. Мы тянем за собой в будущее мертвый груз прошлого. И так до тех пор, пока в один прекрасный день мы не повстречаем ее, свою единственную. Тогда нам кажется, что мир преобразился, как по мановению волшебной палочки. Но, скажите на милость, разве может мир перемениться в один миг? С каждым из нас такое случалось и ни на йоту не приблизило нас к истине. Нам суждено вечно стучаться в ее врата…
Однажды я увидел портрет Рубенса, написанный, когда он только-только женился. На картине изображены двое: прелестная юная жена сидит, а сам живописец стоит рядом. Я никогда не забуду тех эмоций, что пробудила во мне эта работа. Меня словно окатило волной неги и покоя. Рубенс находился в самом расцвете лет, энергия била из него ключом, и я ощущал ее физически. Лицо его очаровательной спутницы излучало безмятежное спокойствие и уверенность в гении своего мужа, которая зримо передавалась самому художнику. Картина казалась гимном семейному счастью. Не знаю, счастливо или нет сложилась их дальнейшая жизнь, но разве это важно? Мое воображение было поражено этим волнующим впечатлением. Впечатлением, которое навсегда останется жить в моей памяти.
Нечто подобное происходит и с моими произведениями. События, о которых я пишу, происходили со мной на самом деле. А если что-то осталось за скобками, значит там ему и место.
Порой ничем не приукрашенное изложение очередного сексуального опыта исполнено величайшего смысла. Ледяной огонь секса пылает в нас негасимым солнечным светом; он неистребим, как сама жизнь. Его нельзя потушить, потому что безыскусный рассказ о жарких объятиях может порой завести нас куда подальше эротического наслаждения, создать иллюзию безопасности, иллюзию, будто нам удалось, пусть на несколько мгновений – но зато каких! – скрыться от Всевидящего ока.
Если бы нас перестала сверлить постоянная мысль о таинственных силах, которые неусыпно следят за нами на земле и в небесах, разве стали бы мы задумываться о смерти? Если бы мы осознали, что и в смерти продолжается эта непрестанная слежка, не знающая ни жалости, ни пощады, продолжали бы мы и тогда окружать себя всевозможными запретами и табу? Древние боги сошли на землю, чтобы слиться с человеческим родом, с растениями и животными и с самими стихиями. Почему же мы постоянно держим себя за шиворот, не даем выхода своим чувствам, эмоциям, желаниям, инстинктам? Ради чего ограничиваем себя во всем? Из боязни потерять свое «я»? Но пока себя не потеряешь, бесполезно пытаться себя найти. Мы суть частица мироздания, но, чтобы стать с ним одним целым, надо сперва затеряться и раствориться в нем. Не зря говорят: дорога в рай ведет через преисподнюю. Но какую бы тропу мы ни избрали, мы не придем к цели, с опаской оглядываясь на каждом шагу.
Для меня понятия секса и смерти неразделимы. Каждый раз, обращаясь к эпохам, когда Жизнь протекала наиболее бурно и полнокровно, я всегда спотыкался на Средневековье. История не знает другого, более яркого примера, когда бы Смерть столь яростно заявляла свои права, когда воздух дрожал от ее убийственного присутствия. За триста лет царствования Великой Чумы Европа чуть не вымерла. К чему это привело? С одной стороны, к всплеску исступленного религиозного фанатизма, с другой – к сексуальной революции. Греховные связи и не освященные браком соития! Любовники всех времен и народов отправились на штурм небес. Скажете, это безнравственно? Какое пустое слово! Человеческое сознание не может смириться с бренностью плоти и постоянно ищет иной выход. В этой схватке со смертью никто не остается в стороне. «Для поэта пик наивысшего блаженства не в ослепительном свете божьем, но в непроглядном мраке страсти»[11]. Порой вмешивается Жизнь, творя собственную поэму экстаза, подписанную лаконичным именем: Смерть.
В эпоху Ренессанса произошел небывалый взрыв. Микроб, частично обезвреженный стараниями средневековых апологетов религиозно-общинного образа жизни и загнанный вглубь общественного организма, разразился эпидемией, подарившей миру целую плеяду гениев. Все словно с ума посходили. Когда вглядываешься в портреты прославленных мужей той поры, этих чудовищ, порожденных церковью и государством, тебя невольно завораживает Зло, нагло и дьявольски ухмыляющееся тебе в лицо. В эпоху ядов убийство было нормой. Кровосмешение, особенно в высшем обществе, – чем-то само собой разумеющимся. Повсюду сверкали отравленные клинки. В Англии, незадолго до того, как сия великая эпоха окончательно уступила свои позиции, эта тема нашла яркое отражение в блистательной трагедии Джона Форда «Как жаль ее развратницей назвать». После этого красноречивого штриха личность эпохи Ренессанса испустила дух.
Сегодня личность как вид практически вымерла. Ей на смену пришел робот – конечный продукт индустриальных достижений нашего века. Человек превратился в винтик механизма, им самим созданного, и в результате этой метаморфозы утратил власть над своим творением. Бритый охранник с квадратным затылком, сидящий за пуленепробиваемыми стеклами хозяйского лимузина, олицетворяет эмоциональный вакуум, в котором совершаются убийства нынче. Мало поразить намеченную жертву: уничтожению подлежат все, кто вольно или невольно окажется на пути убийцы. Знал бы Форд, какие разительные перемены произошли с нашим сознанием! В его пьесе взмах кинжала лишил жизни несчастного бедолагу, которого приняли в темноте за другого. Эта сцена произвела эффект больший, чем все прочие убийства в пьесе, а было их немало. Бессмысленная смерть потрясала самых твердоголовых – потрясала своей бессмысленностью.
Целые народы выселяют с исконных мест или истребляют, а мир, бессильный вмешаться, в лучшем случае ужасается. Страдания миллионов трогают нас не более, чем пожар в зоопарке. Мир парализован страхом и ужасом. Первую скрипку играет существо, в котором Робот неумолимо одерживает верх над Человеком. Миссия этой счетной машины, дальнобойной и обожествляемой, судя по всему, низвержение того, что не способно низвергнуться само, а именно общества.
