Подымаясь на башню к Олимпу, Антоний считал белые ступени мраморной лестницы. Насчитал сто сорок пять — число соответствовало тетрактиде, и это его успокоило.

Остановившись на площадке перед дверью, он оглянулся на море и город. На горизонте море пропадало в темноте, а ближе оно было освещено на несколько десятков стадиев. Позади лежал большой город, смутно белея многочисленными зданиями, и над ним подымалась из-за Нильской башни полная луна, похожая на красный шар.

Толкнув ногою дверь, Антоний проник в квадратную комнату, ярко освещенную сверху огнями маяка. Белобородый старик в длинной широкой одежде астролога и в высокой шапке, расшитой золотыми звездочками, сидел на ступенчатом треножнике, приложив глаз к длинной трубе, укрепленной на высоких ножках. Антоний смотрел, как старик нажимал рычажки, вращал колесики, — труба подымалась и опускалась. Здесь Антоний был впервые. Ему казалось, что он один во всем мире, а кругом — безлюдие, тишина.

— Что угодно царю Египта и проконсулу Рима от старого Олимпа? — спросил старик, не оборачиваясь.

— Я помешал тебе, мудрец, но важное дело привело меня на маяк.

— Нет важнее дела, чем то, о котором, я тебе писал.

— Это так. Позволь, благородный Олимп, просить тебя раскрыть передо мной душу и сердце человека. Могу ли я узнать его чувства и помыслы?..

Олимп помолчал.

— Царь и проконсул, — заговорил он, — я знаю твои мысли. Ты хочешь знать, любит ли тебя она и что думает о тебе. Не перебивай меня. Ты знаешь, о ком идет речь, ибо ты пришел ко мне с мыслью о ней. Ты хочешь знать, что о тебе она мыслит, — повторил он, — а что замышляет — ты не хочешь знать…

— Замышлять можно только дурное, — сказал Антоний. — А так как царица — моя супруга…

— То ты исключаешь замыслы, а хочешь знать помыслы. Так я тебя понял, царь и проконсул?

— Поистине я поражен, премудрый Олимп, твоей способностью читать в сердцах людей. Да, я хочу знать, любит ли она и что думает обо мне.

Олимп покачал головою.

— Не лучше ли тебе подождать моего ответа? Каков бы он ни был — приготовься к нему, удались от людей, как Тимон, обдумай свою жизнь. Вспомни, как он обращался к людям: «Умрите вы, собаки, собачьей смертью».

— Что мне люди, Олимп? Я спрашиваю о ней.

— А разве она не человек? Антоний пошатнулся.

— Что ты сказал, Олимп? — выговорил он упавшим голосом. — Я не ослышался? И она — человек! Ха-ха-ха! И она… «Умрите вы, собаки, собачьей смертью»… И она… Олимп, так ли я тебя понял?..

Олимп опустил голову.

— Говори же! — крикнул Антоний.

— Да, господин, ты меня верно понял. Так говорят созвездия, клянусь тем, кто спит в Тапе.[32] И ты станешь мизантропом, если не последуешь одному из советов, данных тебе мной и Иродом, царем иудейским. Не медли же, пока не поздно. В книге пророчеств земли Кем сказано, что после народов Греции бог Харсефи пошлет на нашу землю вождя, который объединит народы всего мира. Будь же им, царь и проконсул! Не слушай ничьих коварных советов, кроме моего!

Антоний молчал — он как-то сгорбился, лицо его утратило природную живость, глаза потухли. Он стоял, опустив руки, и тяжело дышал.

— Подай господину воды, — приказал Олимп вольноотпущеннику.

Антоний глотнул из чаши, которую держал Эрос, и, не глядя на Олимпа, вымолвил:

— Поздно… поздно… Не все ли равно теперь, как кончится жизнь? Зачем мне власть над миром? К чему борьба, если царица — собака? Ты, кажется, так сказал, Олимп? О Пта, живущий в белостенном Мемфисе! Вразуми, стоит ли жить после всего этого? Ради нее я покинул честнейшую и благороднейшую жену, которая воспитывает моих детей… Ради нее я потерял тысячи верных легиоиариев и сотни друзей… Кому же тогда верить, если близкий достоин презрения? Скажи, Олимп, кому…

— Господин, ты испепелил два сердца: вспомни Фульвию и Октавию! Не так ли терзались и они? И вот рука римской Немезиды: она нанесла тебе первый удар, но страшись более грозных и тяжелых ударов!..:

Антоний взглянул на него дикими глазами.

— Раб, как смеешь так говорить с царем и проконсулом? — яростно крикнул он и, схватив старика за бороду, швырнул его на каменные плиты. — Поучай невольников, таких же безмозглых, как сам, морочь им головы глупостями, а меня не обманешь. Еще неизвестно, правду ли ты мне сказал? Но если солгал, умрешь под пыткой — клянусь владыкой Аменти!

И не глядя на Олимпа, лежавшего без чувств на плитах, он вышел из башни.

С моря дул влажный ветер, волны резвее набегали на берег, и слышно было, как цепи, преграждавшие кораблям доступ в гавань, ржаво поскрипывали.

«Бессмертные звезды так же горят, — подумал он, взглянув на небо, — как горели во времена Сети I, его сына Рамзеса II и нашествия гиксов. И так же, спустя тысячелетия, будут они светить над новыми царствами и новыми народами, а память о нас канет в Лету: никто никогда не узнает, что жил некогда Антоний, военачальник Цезаря, сошедший с ума от любви к египтянке, и Клеопатра, погубившая его…»

Не мог думать.

Быстро; сбежал по ступеням к челну, дожидавшемуся в бухточке.

Берег Александрии приближался.

— Кто плывет? — закричал часовой из дозорного челна, пересекшего им путь.

— Разве не видишь? — огрызнулся Эрос. — Это римский проконсул Антоний, да хранят его Озирис и Изида!

Популяры возбуждали против Октавиана ветеранов, отпущенных без вознаграждения. Вся Италия опять волновалась, покорная призыву популяров восстать против тирана.

— Долой Агриппу и Мецената! — кричали Лициния, Понтий и Милихий на форумах городков, разъезжая из одной муниципии в другую. — Пока Октавиан в Азии — победа обеспечена. Пользуйтесь случаем.

Ветераны кричали, что они обмануты Цезарем, и требовали наград. Агриппа и Меценат были не в силах успокоить толпы воинов, прибывавших в Рим и требовавших обещанных денег и подарков.

На улицах происходили сходки. Сам Агриппа слышал, как толпа кричала:

— Перебьем сенат, а Рим сожжем! Вернется Цезарь — расправимся и с ним.

Агриппа, муж спокойный и невозмутимый, испугался. Он послал в Азию тайком ото всех, даже от друзей, гонца на маленьком судне, повелев как можно скорее передать письмо Октавиану.

Ответное письмо было лаконично: приказывая созвать в Брундизий ветеранов, Октавиан сообщал, что выезжает в Италию.

В конце января в Брундизий собрались ветераны, сенаторы и всадники. Ожидая Октавиана, Агриппа волновался — ветераны, возбуждаемые популярами, были неспокойны.

Прибыв ночью, Октавиан уединился с Агриппою. Оба были того мнения, что ветеранам нужно дать деньги и земли. А где взять? Решено было купить у италийских муниципий большую часть земель, а у городов, отказавшихся от присяги (это были колонии, отведенные для ветеранов Антония), отнять земли и дать им взамен участки в окрестностях полуразрушенных городов Италии и в Греции. Агриппа указал на земли Диррахия, Филипп и нескольких приморских городков, и Октавиан тотчас же согласился, не помышляя о том, что это решение может вызвать недовольство среди ветеранов Антония.

— А чем ты думаешь заплатить за эти земли? — спросил Агриппа. — Не будешь же ты проскрибировать ни в чем не повинных греков!

— Друг, ты забываешь о сокровищах Лагидов, — нагло улыбнулся Октавиан. — После смерти высоких любовников все будет наше!

— Будущее, Цезарь, не в наших руках. Разве можно с уверенностью говорить о распределении неполученных богатств? Кроме того, ты умалчиваешь, Цезарь, о деньгах, которые нужно дать ветеранам…

— Часть денег я возьму из своих средств, часть должны дать друзья…

Агриппа поморщился, но промолчал.

На другой день, собрав ветеранов, Октавиан произнес речь: она была сплошь пересыпана обещаниями, лестью и выпадами против популяров, «которые, — говорил он, — мутят вас, доблестных сынов Рима, не помышляя вовсе о благе отечества и народа».