Отблеск огней упал на передние ряды легионариев. Негодуя в душе на опаздывавшего Агриппу, Октавиан спросил воинов, зачем они собрались в ночное время и что им нужно.

В задних рядах возникли отдельные голоса, покатились по рядам, приблизились, четкие и густые, слились в единый мощный гул:

— Мира, мира!

Гул нарастал — казалось, гудела вся земля. Октавиан стоял, беспомощно опустив руки, не зная, что сказать, как убедить войска, что требование их невозможно и неприемлемо.

Подбежал Агриппа. Выступив вперед с поднятой рукой, он заставил замолчать воинов, а затем обратился к Октавиану:

— Говори, Цезарь, легионы готовы тебя слушать.

Октавиан, не умевший произносить речей без предварительной подготовки, стал говорить путанно, часто заикаясь и не договаривая слов. Воины поняли из его нескладной речи, что он сам желает мира, и успокоились. Громкие крики потрясли лагерь:

— Да здравствует Цезарь! Слава, слава!

После Октавиана выступил Агриппа: желая сгладить не совсем благоприятное впечатление от речи вождя, он стал объяснять, что Цезарь уже спал, его разбудили, и сонному человеку трудно сразу собраться с мыслями. Но легионарии, довольные тем, что и полководец желает мира, уже расходились. И Агриппа, замолчав, повернулся к Октавиану.

— Ты, действительно, согласен начать мирные переговоры?

Октавиан вскричал с притворным удивлением:

— Ты сомневаешься, Марк Випсаний? Да я только об этом и думаю! Имея согласие воинов на мир, я как бы исполню их волю, отправляя посольство к Антонию…

— Но ты, Цезарь, говорил иначе…

— Я — говорил иначе? Ошибаешься, Марк Випсаний, ошибаешься…

Агриппа ушел со стесненным сердцем. А наутро, проснувшись, узнал, что посольство отправилось уже в лагерь Антония.

Агриппа нашел Октавиана в шатре. Оказалось, что Цезарь так и не ложился: всю ночь бродя по лагерю и беседуя с легионариями, он заходил в палатки ветеранов, предлагая выделить людей, которые должны были отправиться с мирными предложениями. И когда, наконец, собрались старые ветераны, Октавиан сказал: «Скажите Антонию, что я готов встретиться с ним и обсудить мирные условия».

Рассказывая об этом Агриппе, Октавиан не верил в благоприятный исход переговоров и не был этим удручен: он находился в лучшем положении, чем Антоний, — мог получать беспрепятственно хлеб из Италии и с островов, Антоний же ощущал недостаток в продовольствии.

Послы вернулись. Старый ветеран, вытирая слезы, говорил прерывистым голосом:

— Увы, мы не узнали Марка Антония. Египтянка, вероятно, околдовала его. А я помню его при Филиппах, в боях с парфами: отчаянно-храбрый, веселый, он водил нас к победам, и мы с радостью шли за ним…

Октавиан нетерпеливо прервал его:

— Ты молчишь о переговорах…

— Я молчу и плачу (ветеран, действительно, плакал). Император отказался от переговоров о мире, объявив в присутствии египетской царицы и сенаторов: «Не желаю ни встречаться, ни беседовать с вероломным демагогом — пусть поразит его Юпитер своими стрелами и поглотит Тартар!»

Побледнев, Октавиан молчал.

— Он хочет войны! — вскричал Агриппа. — Да будет так. Увидим, Марк Антоний, кому помогут боги и на кого бросит Юлитер свои молнии! — И, обратившись к Октавиану, добавил: — Мужайся, Цезарь! Муж, которому мешает женщина и воевать и заключить мир, обречен: он не устоит против наших доблестных легионов…

В тот же день Октавиан принял решение послать испытанных в верности людей в Грецию и Македонию, с приказанием возбуждать недовольство среди племен, разоряемых поборами, и повелел военачальникам нападать на отряды противника.

Дни бежали за днями, недели — за неделями. Октавиан посылал в Рим хвастливые донесения о победах. Он писал, что часть войск противника разбита (Титий и Тавр разбили лишь отряд конницы), а корабли, охранявшие Левкаду, уничтожены, остальные же окружены в Амбракийском заливе (Агриппа одержал победу лишь над несколькими судами). Такая наглая ложь возмущала даже верных сторонников Октавиана.

В июле произошло событие, заставившее Цезаря еще выше поднять голову, Домиций Агенобарб и Филадельф, царь Пафлагонии, изменили Антонию и перешли на сторону Октавиана.

— Начало конца, — шепнул Агриппа повеселевшему Цезарю и громко затянул, что случалось с ним крайне редко, гимн Марсу, на помощь которого были обращены надежды набожных военачальников Октавиана.

Домиций Агенобарб рассказал Октавиану, что причиною их бегства были страшные раздоры, наступившие в лагере Антония. Они начались на июльском военном совете, где Антоний предложил, к всеобщему изумлению, дать морское сражение. Все молчали, недовольные решением полководца. Только одна Клеопатра говорила, что идея Антония великолепна, настаивая на морском сражении, которое должно было обессилить неприятеля. Ее речь была прервана негодующими возгласами, и выступивший Канидий сказал, что морская победа не обессилит противника и что лучше постепенно отводить легионы в Македонию, как бы отступая и заманивая Октавиана, а затем выбрать удобную местность и внезапно дать битву. Деллий и Аминта, а за ними и другие присоединились к Канидию. Вскочив, Клеопатра закричала: «Молчать! Вы хотите погубить Антония!»

— Й когда египтянка, выкрикнув эти слова, презрительно оглядела нас, римлян, она, потомок варваров, — говорил Агенобарб, — я не вытерпел и вмешался в спор. Сначала я спокойно спрашивал ее, по какому праву она, женщина, вмешивается в дела мужей, по какому праву она, египтянка, присутствует на военном совете римлян и союзных царей, а когда она, не слушая меня, продолжала спорить, я обратился к Антонию: «Скажи, проконсул, за кого мы собираемся воевать — за римскую республику или за Египет?» Переглянувшись с Клеопатрой, Антоний ответил, что за римскую республику. Тогда я сказал Клеопатре: «Слышишь? Поскольку вопрос касается Рима, не место египтянке на военном совете». Антоний, заступаясь за Клеопатру, кричал, что она, его супруга, помогла ему деньгами, провиантом, осадными машинами и кораблями. Спор разгорался. Антоний молчал. Тогда Клеопатра спросила его: «Каково же твое мнение, проконсул?» И он ответил: «Я не решил, следует ли отказаться от морской битвы». — «Ты колеблешься?»-вскричала царица. «Я склонен послушаться совета Канидия». — «Но это недостойно стратега! — спорила Клеопатра. — Ты, очевидно, хочешь стать рабом Цезаря! Что ж, это твое право. А я не была рабыней и не желаю быть ею — слышишь? Берегись, как бы черный Аменти не поглотил тебя…» Она продолжала угрожать Антонию на египетском языке, которого мы не понимали, а что это были угрозы — мы видели по выражению лица проконсула. Я прервал царицу, стукнув кулаком по столу, и закричал, что не варварам-египтянам вмешиваться в военные действия римлян, владык мира. Она побледнела, взглянула на Антония, как бы ища у него поддержки, но тот уже встал, чтобы уйти. На другой день Антоний объявил, что отказывается от морской битвы.

Октавиан внимательно слушал Домиция Агенобарба. Он узнал, что раздоры продолжались несколько дней. Антоний признался Канидию, что опасается, как бы царица не отравила его. Канидий советовал Антонию отправить Клеопатру в Египет. Проконсул колебался; или делал вид, что колеблется: ему не хотелось расстаться с царицей. Очевидно, он не желал морской битвы, потому что послал Деллия и Аминту во Фракию набирать конницу.

— Чувствуя что-то непонятное в поведении Антония и Клеопатры, я подумал, что позорно римлянину служить египетской царице и отстаивать Египет; не веря Антонию, что он борется за римскую республику, я решил перейти на сторону истинного римлянина, любящего отечество. И вот я, Цезарь, у твоих ног: казни или милуй.

— Благодарю тебя за доверие, — молвил Октавиан. — Но я не слышал твоего мнения о планах Антония.

— Цезарь, я думаю так: Клеопатра настоит дать морскую битву, потому что она торопится к детям в Египет; она, несомненно, подкупит военачальников, чтобы иметь большинство в военном совете.

— Итак — ты советуешь собрать все корабли?