Друзья бросились к нему. Он был в беспамятстве. В боку у него торчал сапожный нож.
Его положили на ковер и внесли в освещенный светильнями атриум.
Домашний врач, седобородый грек, искусно перевязал рану и привел Друза в чувство.
Открыв глаза и увидев столпившихся вокруг него друзей и слуг, народный трибун выговорил срывающимся голосом:
— Это он убил… он…
— Кто? — вскрикнули друзья.
Мульвий, стоявший у двери, подошел ближе.
— Он… отравитель Метелла…
Мульвий знал. Это был злодей, подкупить которого было не трудно; некогда популяр, потом сторонник Меммия, он после убийства своего господина стал наемным убийцею.
— Не беспокойся, господин, — вымолвил Мульвий дрогнувшим голосом, — ты будешь отомщен. Не успеет Веспер слететь на землю, как голова злодея будет у твоих ног.
— Ты в е такой же, Мульвий! — вздохнул Друз. — Преданный, самоотверженный и честный…
И, обратившись к друзьям и родным, спросил:
— Ecquandone, propinqui amicique, similem mei civemhabehit respublica?[21]
Смерть приближалась. Друз еще боролся с нею, когда в атриум вошли Телезин и Дампоний. Друз узнал их, слабо улыбнулся.
— Друзья, — зашептал он, — я умираю… А вам остается восстать и силой оружия завоевать права гражданства.
— Клянемся Марсом, что так и будет! — ответили союзники, подняв руки. — Слава тебе, нашему борцу и другу!
И, преклонив колени, они поцеловали свесившуюся с ложа бледную руку Друза.
Народный трибун отходил. Он метался, бредил.
Склонившись над ним, родные, друзья и союзники прислушивались к его словам, но ничего не могли разобрать.
И вдруг прерывистый шепот заставил их насторожиться:
— Союзники… борьба…
Двое встали с колен, подали друг другу руки.
— Война, — сказал Телезин. — И лучше смерть в бою, чем подъяремная жизнь!
— Война! — повторил Лампоний, ударив по мечу. — Горе угнетателям!
И вышли на шумную улицу.
Друз лежал в атриуме, плакальщицы выли, флейты звенели, толпы парода входили проститься с покойником, и у всех на устах было одно слово:
— Убийца — оптимат.
После третьей стражи к дому примчался Мульвий па взмыленной лошади. Толпа расступилась, и он, быстро спешившись, спросил:
— Жив?
— Умер, — ответил кто-то из толпы.
Мульвий стоял в раздумье, с кожаным мешком в руке, и вдруг решительно вошел в атриум, растолкал на род и выбросил из мешка окровавленную голову. Она покатилась по полу, пятная его, и, ударившись о ножку ложа, остановилась.
Мульвий поднял голову.
— Видишь, господин мой Марк Ливии Друз? — прокричал он напряженным голосом. — Вот у ног твоих голова подлого убийцы.
И со злобой, исказившей лицо, он ударом ноги отбросил голову.
XLVI
Весь Рим говорил о золотой статуе, воздвигнутой мавританским царем Бокхом в Капитолии. Литая, она ярко сверкала на солнце; Бокх указывал на коленопреклоненного полунагого Югурту, который со связанными назад руками находился перед Суллой, восседавшим на возвышении, окруженном легионариями.
Толпы народа валили на форум, чтобы взглянуть на фигуру поверженного нумидийца.
Марий, узнав о статуе, возвеличившей Суллу, заболел. Вызванный врач нашел у него сердцебиение и посоветовал лежать и пить настой каких-то трав. Но Марин грубо оборвал его речь и, взмахнув волосатым кулаком, вскочил на ноги.
Испуганный врач с криком выбежал из кубикулюма. Юлия догнала его в атриуме и, вручая серебро, извинилась за мужа.
— «Зависть», — подумала она, и ей захотелось смешаться с толпою, слушать речи о Сулле и смотреть на его лицо долго, долго…
Она стояла, не спуская глаз с отлитого лица Суллы.
И вдруг вскрикнула: у статуи стоял сам Сулла и что-то говорил.
Она протиснулась в толпе и ясно услышала слова, выговариваемые звучным голосом:
— Нас, римляне, было около шестидесяти всадников, врагов больше тысячи, и когда нумидийцы вздумали отбить царя, я повел свой отряд и рассеял это стадо баранов…
Восторженные крики покрыли его слова.
— Так, с кровопролитным боем, — продолжал Сулла, — я пробился сквозь многочисленное войско и доставил Югурту в римский лагерь.
Толпа простодушно верила каждому слову Суллы, но Юлия, более развитая, поняла, что он, хвалясь, превозносит себя, и — странное дело! — это хвастовство не возмущало ее, Она продолжала смотреть на него с немым обожанием, едва владея собою.
Сулла поднял голову. Голубые глаза обратились к Юлии, и на лице его мелькнула улыбка. Юлия, вспыхнув от стыда, бросилась бежать, опасаясь, как бы ее не узнали в толпе и не донесли мужу.
В слезах возвратилась домой. Страстно желала видеться с ним и не знала, как поступить: написать ему эпистолу? Искать встреч в домах патрициев? Ей было известно, что Сулла бывает у Метеллов, но те ведь могли не принять жену Мария. А муж способен на все: может оскорбить или ударить.
Дома не было покоя. Жизнь становилась сумасшедшей, — Марий, казалось, взбесился: он бросался па всех, ломал вещи, в каждом слове своих подчиненных усматривал превратный смысл, в каждом поступке — злой умысел. Всюду мерещились ему козни Суллы, слышалась его хвастливая, насмешливая речь, и он ругал своего соперника, дикими выкриками пугая рабов.
По ночам часто просыпался, облитый холодным по том, зажигал свет и искал по углам злоумышленников.
Напрасно Юлия успокаивала его. Марий кричал, что весь Рим и италийские города в заговоре против него.
Друзья успокаивали Мария, пытаясь внушить ему, что один подвиг Суллы не может затмить многих дел Мария, но он подозрительно смотрел на них, ища в выражении лиц скрытой насмешки. Только когда Цинна предложил однажды свергнуть золотую статую, воздвигнутую Бокхом, настроение Мария переменилось, и он радостно ухватился за эту мысль.
Однако попытка потерпела неудачу. Клиенты и рабы, посланные ночью на форум, были жестоко избиты сторожами, преданными Сулле, задержаны и допрошены. И хотя пи один не выдал своего господина, однако Сулле все же удалось узнать от эдилов, что в этом покушении был замешан его враг.
Неудача повергла Мария в тяжкое уныние. Он не мог ни есть, ни спать, ни работать. Его настроение стало настолько мрачным, что Юлия настояла на немедленном отъезде в виллу.
Но накануне отъезда с ней произошел случай, перевернувший ее жизнь.
XLVII
В то время, как Марий навещал друзей, чтобы проститься и заручиться их извещениями о событиях, которые могут произойти в его отсутствие в Риме, Юлия, приказав рабыням укладывать в сундуки женские одежды и украшения, прошла в сад.
Деревья, заботливо посаженные Марием ко дню ее свадьбы разрослись и теперь отбрасывали длинные тени.
Юлия села на мраморную скамью под дубом. Уезжать из Рима не хотелось.
«Он, всюду он: и во сне и наяву. Когда же я освобожусь от этого наваждения?..»
Сзади послышался легкий свист. Она обернулась, но из-за листвы ничего не увидела. Встала и, обойдя дуб, подошла к туфовой стене. Свист повторился.
Она подняла глаза и увидела человека, сидевшего верхом на ограде. Это был старый красноносый карлик с седыми волосами.
— Привет госпоже, хранимой богами! — сказал он, подняв руку, в которой держал эпистолу.
Юлия молча наклонила голову, сердце ее забилось. Навощенная дощечка упала к ее ногам. Юлия не решалась ее поднять.
— Торопись, госпожа!
Очнулась, вскрыла письмо. И, вспыхнув, шепнула:
— Иду.
Тихо пробралась в кубикулюм, оделась и, сказав рабыням, что отправляется в храм Меркурия помолиться о счастливом путешествии, вышла на улицу.
У Мугонских ворот увидела карлика. Оглянувшись на нее, он пошел впереди; свернул в одну уличку, в другую и, наконец, остановился перед невзрачным домиком.
