— Приказываю убить Эквиция…

Толпа несла фирманца на плечах. Улыбаясь, он что-то кричал Гесперу, протягивал руки к плебеям, и Петрей, притаившись за колонной храма Кастора, не спускал с него настороженных глаз. Вот он поднял лук, натянул тетиву. Стрела взвизгнула и пропала.

Эквиций захрипел, пошатнулся. Кровь хлынула из пробитого горла, — недаром караульный начальник считался самым метким стрелком.

Толпа бросилась искать убийцу, но у храма Кастора было пусто.

А Петрей, стоя перед Марием, говорил, улыбаясь:

— Вождь, приказание твое исполнено: самозванец убит.

Война в Сицилии кончилась полным разгромом рабов: консул Манний Аквилий, убив на поединке вождя Атениона, опрокинул неприятельские войска, а остатки их осадил в крепости и взял измором; затем последовали казни, наполнились тюрьмы; рабам было запрещено носить оружие.

И в Риме победила власть: популяры были разгромлены.

Не имея вождей, одинокие, преследуемые, они не знали, что делать. Одни искали союза с врагами и убийцами, заискивая перед ними, выполняя их преступные поручения, лишь бы уцелеть для будущей борьбы; другие укрывались в Остии и соседних городах; иные бежали к царю Митридату, покорявшему царства Малой Азии и угрожавшему, по слухам, войной самому Риму.

Мульвий находился в Риме. Он не имел заработка и жил подачками Мария. Однажды, бродя по улицам, он встретился с Тукцией. Жизнь свояченицы опечалила его, а равнодушие, с каким она отнеслась к смерти Тициния и родных, возмутило. Он не удержался и упрекнул ее.

— Чего ты хочешь от меня? — удивилась Тукция. — Разве хоть один из вас пожалел меня? Все вы преследовали меня, как собаку… Я не говорю о Виллии: он одел меня и снабдил пищей на дорогу…

— Виллий в Риме. Он занялся гончарным производством.

— Ты видел его?

— Он живет на улице горшечников, в доме Марка Фульвия Геспера.

— А имущество, домик? — вспомнила Тукция долину возле Цереат.

— Все продано за долги.

Мульвий поторопился уйти. Встреча с Тукцией была для него тягостна. Он молил богов избавить его от встреч с этой блудницею.

Шли годы. Могущество сената возрастало. Законы Сатурнина были отменены, раздача кимбрских земель прекращена. Марий, отошедший от дел, не желая видеть торжественного возвращения из ссылки Метелла Нумидийского, уехал в Галатию под предлогом принесения обещанных жертв Кибелле, богине Пессинопта, а в действительности затем, чтобы вызвать неурядицы на Востоке и получить назначение на войну. Он жаждал подвигов и богатств, мечтал о грабежах азиатских народов, и бездеятельная жизнь угнетала его.

В Каппадокии он встретился с Митридатом. Понтийский царь — великан, в широких желтых персидских штанах и тиаре, усыпанной драгоценными камнями, — сидел на троне и беседовал с ним. Он хотел подкупить Мария, чтобы иметь могущественного сторонника в Риме, но это ему не удалось.

Возбуждая Митридата против Рима, Марий сказал:

— Царь, постарайся быть сильнее римлян или повинуйся их приказаниям.

Митридат побледнел от гнева.

— Если б эти речи я услышал не из твоих уст, великий Марий, голова смельчака валялась бы в пыли у моих ног! Но знай, что я не так уж бессилен, как ты думаешь. И если я не разобью Рима, то все же причиню ему множество бед.

Возвратившись в Рим, Марий видел, как нобили выдвигали Суллу на должность претора, и старая вражда опять мучила его. Он еще больше возненавидел счастливого соперника, назначенного вскоре пропретором в Килихию, по слухам, для того, чтобы посадить на престол Каппадокии персидского вельможу Ариобарзана, а на самом деле затем, чтобы ограничить завоевания Митридата и устрашить народы могуществом Рима.

Известия от Суллы вызвали в Риме всеобщее ликование: с небольшим войском, увеличенным союзниками, пропретор достиг Тавра, разбил каппадокийские войска и преследовал их до Евфрата. Эпистола его кончалась словами: «Войска Митридата где разбиты, а где рассеяны. Сегодня римские серебряные орлы впервые закачались над широкой рекою: отражаясь в волнах, крылья трепещут, а клювы ищут, кого поразить».

Марий сходил с ума от зависти; он пытался опереться на популяров, чтобы добиться назначения в Азию, но кучка их, оставшаяся в Риме, не имела значения и выжидала. Тогда отчаяние овладело им.

Ненавидимый нобилями, презираемый плебсом за предательство Сатурнина, покинутый многими друзьями, потерявшими к нему доверие, он жил в мрачном уединении, почти ни с кем не видясь. И только изредка навещал Цинну, с которым его связывала долголетняя дружба и который некогда воспитывал его приемного сына Гая.

Дом, в котором жил Марий, казался опустевшим; жена и невольники ходили на цыпочках, боясь возмутить покой мрачного господина. Могильная тишина сменялась нередко взрывами необузданного гнева. Тогда рабы и вольноотпущенники разбегались, — ярость и тяжелая рука Мария всем были хорошо известны.

Юлия, к которой он постепенно охладел, пряталась в кубикулюме и терпеливо дожидалась, когда муж успокоится. Только Гай выказывал неустрашимость и появлялся перед взбешенным отцом в красной тунике, с луком за плечами и копьем в руке.

Это был бледный юноша, с костлявым лицом, большими глазами, высокого роста; через полгода он мог уже надеть тогу.

В этот день Марий встал не в духе: военные успехи Суллы не давали ему спать спокойно. Он срывал гнев на рабах и даже Юлии сказал дерзость. Жена заплакала и скрылась в кубикулюме.

Когда побитые рабы разбежались, вбежал Гай.

— Кого думаешь бить? — спросил он, остановившись перед отцом. — Хочешь, я помогу тебе?

Марию стало стыдно. Он привлек к себе сына, а тот спросил:

— Ты видел кровь? Какого она цвета?

И, не дожидаясь ответа, свистнул. Вбежали охотничьи собаки, и юноша поразил копьем одну из них. Слушая визг издыхающего животного, он указывал отцу на кровь, разбрызганную по мозаичному полу атриума.

— Видишь, она не краснее человеческой. Дядя Люций разрешил мне убить провинившегося раба. Его привязали к столбу, и я выпустил в него двадцать семь стрел. Раб был весь в крови, и я помню хорошо ее цвет…

Марий стиснул зубы.

— Кровь нужно пускать не рабам, а нобилям, — грубо сказал он. — Дядя Люций был, наверно, пьян… Слышишь? Пьян, пьян!..

— Не кричи. Мы выпили вместе. Он втрое больше меня…

На волосатом лице Мария появилась злоба.

— О, Цинна, Цинна! — прошептал он и, взяв юношу косматыми руками за плечи, вывел из атриума на улицу.

Через несколько минут они подходили к дому Цинны.

Люций Корнелий Цинна был в это время курульным эдилом. К обязанностям своим он относился беспечно, и его надзор за жизнью и общественной нравственностью На улицах и площадях вызывал шутки молодых аристократов-бездельников.

— Все у него в порядке, — посмеивались они, — государственные здания, улицы и памятники содержатся в чистоте, только никто не заходит в писсуарии, а все мочатся у зданий и памятников (уже не возлияния ли это богам?); граждане строго охраняются на рынках от обмана торговцев — надзор за мерой и весом тщателен, только пеня почему-то минует обманщиков.

Однако Цинна не обращал внимания на насмешки. Он сознавал, что упреки справедливы, но закрывал глаза на безобразия. И его любили за это плебеи, всадники и блудницы. Даже сенаторы порицали редко. Жены и дочери их были без ума от наряженного и раздушенного красавца, который беспрерывно разводился с женами из-за «бесплодия» их (всем было известно, что его жены делали себе выкидыши).

Хозяин встретил их на пороге. Он был в белоснежной тоге с пурпурной каймой и собирался выйти на улицу.

— Слава богам, что друзья не забывают мужа, которого государственные дела отвлекают от веселой жизни! — засмеялся он. — Входите!

Он пропустил их в атриум и, хлопнув в ладоши, приказал светловолосой рабыне принести вина и плодов. Марий сел, быстро взглянул на друга.