Горные тропы казались воинам бесконечными, а весь путь — каким-то тягостным наваждением, страшным, как кара Немезиды. Трудно было идти по обледенелым склонам, таща на себе поклажу и оружие, следить за навьюченными мулами, копыта которых были обмотаны из предосторожности тряпками, чтобы животное не поскользнулось и не свалилось в пропасть. Легионарии шли, опираясь на оружие, как старики на посохи, ругаясь и проклиная горы с их безднами, каменистыми ущельями и узкими проходами. А опасности, точно притаившись, подстерегали их на каждом шагу: с оснеженных троп люди скатывались с криками в пропасти, а за ними опрокидывались повозки с мулами и ослами, и все это мгновенно исчезало, вздымая клубы морозной пыли. Свалившихся не искали, считая погибшими, да и некогда было, — Марий торопился перевалить через горы.

Легионы шли дальше, серебряные орлы сверкали на знаменах, и лица воинов были угрюмы.

На больших высотах, где пролегали узкие тропы и где легко было заблудиться, дорогу указывали альпийские проводники — кентроны, каториги, варагры и нантуаты, — люди суровые и молчаливые. Обыкновенно они шли впереди; им доверяли и платили не деньгами, которых они брать не хотели, а провиантом и оружием.

Часто шел снег, ветер бросался на людей, толкая их к пропастям, бывали долгие метели. Тогда люди и животные сбивались в кучи, пережидая непогоду, а затем трогались гуськом в путь.

Марий ехал впереди верхом на вороном коне, побелевшем, как и его плащ, от снега. Он был мрачнее, чем когда-либо. За ним следовали легаты, не осмеливаясь громким голосом нарушить задумчивость вождя. А дальше шагали когорты, как попало, вразброд, и впереди них шел Сулла, ведя лошадь в поводу. Лицо его было румяно, оживленно. Он то и дело оборачивался к легионариям и, называя их по именам, дружески беседовал с ними.

— Помните, коллеги, Рим? — говорил Сулла. — Веселых девчонок из Субурры? Ведь без них — клянусь белыми бедрами Венеры! — не так-то легко обойтись! Как думаешь, Марк?

Легионарии, к которому он обратился, шел позади Суллы, кряхтя под непосильной ношею: это был уже пожилой человек с решительным лицом и темной бородою.

— Что нам в бедрах Венеры? — проворчал он. — До богини не подступишься, а вот бедра девчонок — это заманчиво!

— Хо-хо-хо! — загрохотали воины. — Ему подавай лучших тевтонок!..

Тропа круто обрывалась: внизу, в глубине, смутно маячили скалы сквозь снеговую дымку.

— Взгляни, вождь, на саласский акрополь! — вскричал Сулла, обращаясь к Марию и указывая бичом на Лугдун, возвышавшийся у слияния рек.

Марий не ответил.

— Осторожнее, — предупредил Сулла, — ослов и мулов выпрячь, повозки медленно спускать на канатах.

И, удерживаясь копьем, чтобы не скатиться, последовал за спешившимся Марием и легатами.

Воины шли осторожно, боясь оступиться в запорошенную расщелину.

Спуск продолжался двое суток и ночь — при факелах. Люди и животные устали от бессонницы и чрезвычайного напряжения.

Справа и слева снег уже исчез, показались зеленые лужайки, из расщелин выглянули дикие розы. Вскоре солнце скрылось за тучами, сумерки нависли над горами. Легионы вышли на равнину, которая покато спускалась к Трансальпийской Галлии.

Марий приказал сделать привал, дать отдых воинам. Люди разбрелись. Велено было варить поленту, а потом ложиться спать.

Сулла беседовал с легионариями, разводившими костер, когда подошел военный трибун с бледным, несколько женственным лицом.

— А, Серторий! — воскликнул Сулла, пожимая ему руку. — Какие боги посылают тебя ко мне?

— Конечно, добрые, — улыбнулся трибун, и лицо его стало таким приветливым, что Сулла невольно залюбовался им. — Марий желает тебя видеть.

— Чего он хочет? — проворчал Сулла. — Мне, как и легионариям, нужны еда и отдых.

— О еде не заботься: стол Мария хоть и прост, но обилен.

В палатке полководца было дымно от костра, разделенного у входа. Легаты и трибуны, стоя, беседовали. Марий сидел на раскладном стуле у стола, освещенного пылающим смоляным факелом, и что-то писал, медленно выводя неровные буквы. Увидев Сертория, входившего в шатер, он привстал, и слабое подобие улыбки отразилось на его лице. Но взглянув на Суллу (улыбка мгновенно затерялась в усах и бороде), он отвел от него глаза и нахмурился.

— Люций Корнелий, — зазвучал его грубый голос, — я вызвал тебя, как и других трибунов, чтобы выслушать твое мнение…

— Я пришел, вождь!

Легаты и трибуны, прекратив беседу, подошли ближе к консулу.

— Римляне, завтра мы вступим в Галлию, — говорил Марий, — завтра столкнемся, быть может, с варварами, и я хотел бы услышать, легаты и трибуны, ваше мнение: должны ли мы искать встречи с врагом или ждать его нападения?

Загудели взволнованные голоса. Одни трибуны предлагали идти вперед и неожиданно ударить на неприятеля, другие — стоять на месте, у подножия Альп, а легаты — преградить дорогу через Альпы, чтобы варвары не могли проникнуть в Италию. Только Сулла и Серторий молчали.

Марий слушал, зажав в огромном кулаке черную бороду, теребил густые волосы на голове и покашливал, что служило признаком нетерпения. Наконец он обратился к Сулле:

— Твое мнение?

— Я оставил бы войска у горных проходов, выслал бы разведку для соприкосновения с варварами…

— Ну, а ты? — повернулся он к Серторию.

— А я наводнил бы Галлию соглядатаями, чтобы нам был известен каждый шаг, каждое движение, каждая мысль противника… Когда я сражался при Араузионе под начальством консула Цепиона, варвары разгромили римские легионы; подо мной была убита лошадь; усталый и раненый, я бросился в броне и со щитом в Родан и переплыл его. Переодевшись в одежду убитого галла, я пробрался сквозь неприятельские дозоры к римскому лагерю. Если я, раненый, мог пройти и узнать о расположении противника, то что лее могли бы сделать здоровые воины!

Марий встал.

— Ваши мнения, начальники, ошибочны. Я решаю один за всех: у горных проходов я оставлю небольшие заслоны, пошлю соглядатаем Сертория в области вар варов, а легионы двину к берегам Родана.

В это время рабы поставили на стол сковороду — большой жестяной лист — с жареными ломтями жирного мяса и положили толстые куски хлеба. Марий движением руки пригласил соратников приступить к еде.

— Воины! — крикнул он, когда все, насытившись, стали расходиться. — Приказываю эту ночь бодрствовать! Кто заснет — ответит по военному закону.

Римский лагерь находился у высокого лесистого берега Родана.

В эту ночь легионарии не спали. С севера, от областей, населенных секванами и гельветами, надвигался глухой шум, — казалось, вырвалось из берегов разъяренное море и мечется, как огромное чудовище, ища выхода и простора, бушует, бросается в низины, наполняет их плеском и гулом. Вскоре шум превратился в рев: грубые голоса людей, их воинственные песни на незнакомом наречии, визгливые вскрики и зовы женщин, плач детей, рев быков, лай собак, блеяние овец, ржание, свист. Все это приближалось, как что-то страшное, неотвратимое.

Небо, усеянное крупными звездами, сверкало в вышине, а северная часть его, над Изарой, притоком Родана, окаймленным густым лесом, была испачкана багряной кровью широкого зарева. И оно просвечивало сквозь листву редколесья, вздымалось красным пологом, четко очерчивая черные верхушки деревьев.

Гул нарастал.

Несколько наездников примчались с разных сторон к воротам укрепленного лагеря. Они осадили на скаку взвившихся на дыбы лошадей, когда часовые остановили их копьями.

— Кто такие?

— Друзья… аллоброги… — Видеть вождя…

— Важные вести…

Марий, имевший обыкновение сам обходить караулы и лично следить за бдительностью стражи, услышав голоса, подошел к варварам. Его сопровождал караульный трибун Сулла.

Аллоброги спешились, и один из них, должно быть, начальник, широкоплечий, коренастый, выступил вперед.