— Пиши!

Еще секунда, и он, по своей вечной привычке, начнет раскачиваться на стуле. Если я не буду знать, что и как, Шикола вскочит и поднимет крик, что математикой надо заниматься прилежней.

— «Петер собирает деньги на загородную прогулку. Если свои сбережения он увеличит вдвое и добавит еще одну крону, — монотонно диктует он и раскачивается на стуле, как маятник, — у него будет ровно сто крон. Сколько крон у него имеется сейчас?»

Я оглянулся на своего учителя Шиколу:

— Не знаю…

— Решай задачу! Ну, за дело!..

Я вычерчиваю на доске гигантский знак вопроса и ставлю такую точку, чтоб была видна как можно лучше.

— Прочти задачу еще раз!

Я, слегка запинаясь, выполняю его требование. И умолкаю.

— С чего ты начнешь?

Я мучительно размышляю: сколько все-таки у того парня денег? У меня, например, сорок пять крон. Но я хочу купить маме ко дню рождения коробку туалетного мыла и хрустальный пузырек с духами. У того парня было, вероятно, больше. Конечно! Но все-таки сколько?

Шикола пытается подсказать мне путь к решению. Он уже поднялся со стула, поразив меня чуть не насмерть тем, что не орет. Если б эта задача попалась Венде Вотыпке, то после уроков ему пришлось бы бежать в больницу к ушнику.

У меня Шикола всего-навсего выхватывает из рук мел и чертит три линии одинаковой длины, а потом еще одну маленькую (это та самая одна крона), все это обводит кружочком и крупно подписывает: 100.

Я восклицаю: «Ах да!», потому что Шикола обожает, чтоб мы каким-нибудь образом демонстрировали, что все понимаем. Но все равно меня не оставляет мысль: откуда же все-таки взялись эти три толстые палки, если парню до сотни недоставало лишь половины того, что у него уже было, плюс одна крона? Не знаю…

— Эта задача из домашнего задания. Почему ты ничего не приготовил?

Я молчу.

Шикола кладет мел и отряхивает белые руки. Красным карандашом он пишет в клетке напротив моей фамилии жирную единицу. Значит, сегодня я схватил не только «3», но и «1». Вот это улов!

Я хотел сесть на свое место, но математик меня задержал.

— Как кристаллизуется апатит? — спросил он неожиданно.

Я оглядываюсь и говорю уверенно:

— Шестикратно!

Меня здорово удивляет, что он не знает таких простых вещей. Это известно каждому, кто собирает минералы! Почему он спрашивает меня об этом именно сейчас?

— Ты полагаешь, что обойдешься без математики? Ни один минералог без нее еще не обошелся. А ты получил единицу — и хоть бы хны! Что ты делал вчера вечером?

Я опустил глаза. На единице можно бы и закончить. Сейчас на меня, глядит весь класс. Ждут, что я отвечу. Во рту у меня пересыхает. Возможно, я краснею. Все видят. Итка тоже, хотя сидит на предпоследней парте у окна. Шикола опять спрашивает:

— Ну?..

Не стану же я рассказывать ему про вчерашний визит и про записку, которую я утром нашел на ночном столике: «Гонза! А я-то думала, что мы друг друга понимаем!»

Мамин почерк. Я узнаю его среди тысячи. Вчера она не хотела будить меня, а утром, задолго до шести, оставила мне это послание, чтоб мне было о чем подумать. К счастью, я заметил записку раньше, чем бабушка.

И без того во время завтрака она меня пилила не переставая. Я ел вчерашние черствые бутерброды и старался как можно скорее удрать.

А потом мне преградила путь Мотейлкова.

С Кувейтом у меня получилось что надо — во!..

Я должен немедленно что-то придумать. Я даю самое простое объяснение:

— Извините, я позабыл…

И осмеливаюсь поднять взгляд. На долю секунды я вижу Иткины глаза. И пышные волосы. Синяя майка с желтой полоской вокруг шеи. Обе руки деликатно положены на парту.

Наверное, ей меня жалко. Вот еще!

Без разрешения учителя я кидаюсь к своей парте. Итка внимательно следит за мной. Я точно знаю это, хотя уже не смотрю на нее. Шикола — жалостливый. Он меня больше ни о чем не спрашивает. Не пойму, почему» это он заговорил про апатит?

Как только я сел, ко мне повернулся Воржишек и подал мне руку в знак искреннего соболезнования. Я попытался изобразить самоуверенную улыбку, будто мне на эту единицу наплевать.

Но вместо фа я взял фа-диез. Воржишек, конечно, заметил фальшь и понял, что сегодняшнее поражение огорчает меня больше, чем обычно. Он быстро убрал руку и спрятался за спину парня, что сидит перед ним.

У доски проливал кровь Кане. Все наблюдали, как вдруг он согнулся и стал притворяться, будто у него разболелся живот. Я обернулся. Итка все еще смотрела на меня.

На каменной лавке перед нашим домом сидела Мотейлкова рядом с какой-то пожилой женщиной, которую я знаю только с виду. Они сидели нагнув головы, будто вместе с одного куста собирали крыжовник. Но вот они увидели меня. Одна подтолкнула другую локтем в бок, и они стали внимательно следить за тем, как я перебегаю улицу и пытаюсь исчезнуть в воротах.

Пришлось поздороваться. Они хором ответили, и Мотейлкова немедленно включилась:

— Значит, недолго нам теперь вместе с тобой жить, Гонзик?

Я понял, что она намекает на наш отъезд в Кувейт. На какой-то момент я заколебался: сказать правду или дальше ломать комедию? Ни на то, ни на другое у меня не было настроения. Я буркнул: «Гм».

Но это не привело их в восторг. Они немедленно запустили со своего космодрома вторую ракету:

— Хуже всех придется бабушке! Ведь она останется совсем одна!

Я бросил на бегу:

— Бабушка поедет с нами!

Я нажал на бронзовую ручку ворот, успев, однако, заметить, что они удивленно переглянулись. Мысль о том, что через две недели бабушка станет ездить на рынок на верблюде, привела их в ужас, хотя они, безусловно, были привычны к всевозможным сенсациям.

Еще несколько шагов, и меня поглотил полумрак арки.

Мама была уже дома. О вчерашнем госте — ни слова. Я швырнул портфель на диван и снял куртку.

— Как дела в школе? — спросила мама.

Именно такого вопроса я и ожидал. Я повесил куртку в передней на плечики и принялся медленно вытаскивать вывернутый наизнанку рукав. Я колебался, я не торопился с ответом. Мама обмакнула три пальца в воду и стала брызгать выстиранное белье. Значит, будет гладить. Нашу кухню наполнил особый аромат, теплый, как норковый мех. Я всегда с нетерпением жду, когда мы с мамой будем вытягивать выстиранные пододеяльники и простыни, чтоб они опять приняли правильную форму; я перетягиваю маму на другую сторону кухни, потому что я сильнее ее.

— Ну?.. — спросила она опять.

Тактический маневр, который я сейчас проведу, мне наверняка не удастся.

— Где бабушка? — говорю я и пытаюсь изобразить олимпийское спокойствие.

— Поехала за луком. Ну так как? — Она поставила утюг на металлическую подставку и прекратила глажку.

Я набираю в легкие воздух.

— Не сердись, мама, я знаю, ты будешь очень сердиться, но… я не выполнил по математике задания и…

Она продолжает вместо меня:

— …и получил единицу, не так ли?

Я киваю. Мама вздохнула и совсем не сердито упрекнула:

— Не можешь быть повнимательней? Через несколько месяцев принесешь годовые, и будут у тебя одни тройки…

Я вынужден защищаться:

— Тройки… тройки…

Мама отлично знает, что троек у меня еще не было. В шестом мне грозила тройка по географии, но в конце концов я исправил ее на четверку. Почему она считает, что будут одни тройки?

Но мама вдруг кричит:

— Молчи! Ты же помнишь прошлогоднюю географию!

Вот оно что! Я начинаю ныть, чтоб она меня простила, что это было в последний раз.

— Честное слово, мама!

Мама делает вид, будто не слишком мне верит, и начинает брызгать наволочки. Я понимаю, что атмосфера в кухне накаляется, начинаю оглядываться, куда бы удрать, и вдруг вижу, что ящик у плиты пуст — ни единого полешка. Я молниеносно хватаю ящик и мчусь.

— Ты куда, Гонза?

— В подвал за дровами. Чтобы бабушке не ходить…