Выбирали – не очень-то верили, что будет толк, Комиссия – не власть, а к природе власть нужна серьезная, хозяйственная. Однако же не успела еще Комиссия всерьез приступить к обязанностям, а уже проклюнулся из нее первый, хоть и слабенький, но порядок – мужики стали приглядывать друг за другом, друг друга упрекать.

– Рубишь? А за Комиссию на сходе не ты ли правую руку подымал?

Но сегодня вот как случилось – и Комиссию выбирали сами, и рубили сами же. Торопливо рубили, азартно.

Стукоток шел по лесной даче, и там и здесь позванивали топоры.

С самого начала не повезло в тот день Комиссии: первые же порубщики, на которых она наехала, оказались Куприяновы Севка и его сын Матвейка, парень лет шестнадцати.

Севка Куприянов был мужик тихий, рассудительный, со всеми людьми вежливый и добрый. Со всеми, кроме одного – Игнашки Игнатова.

Они были соседями по Нагорной улице, и мир их не только не брал никогда, но даже и не мнился ни днем, ни ночью. И если на сходе один кричал «да», другой в лицо ему вопил «нет и нет!»; если куприяновская Белянка приходила из стада без молока – это значило, что игнатовская Чернушка испортила ей весь аппетит на лугу; если у Игнашки не родились в какой-то год овсы – а овсы, как и прочее все, у него часто не родились, – значит, у Куприянова они вымахали в два аршина.

И Севка Куприянов, степенный и разумный, если только дело хотя бы издалека касалось Игнашки Игнатова, – тотчас сбивался с панталыку, начинал кричать, грозиться, плеваться, поминать всех святых, и сколько ни удивлялись его поведению мужики, сколько ни уговаривали плюнуть на Игнашку пожидче и забыть про него – уговорить не могли.

Другое дело – Игнашка. Единственно, когда он держался разумно, хитро и даже с некоторым достоинством, – это в стычках с Куприяновым. Откуда что у него при этом бралось!

И выходило почти всегда, будто Игнашка прав, и задирается вовсе не он, а Севка Куприянов, и кричит попусту тоже не он, а опять же Куприянов.

Нынче, когда Комиссия подъехала к Севке, он и Матвейка, молодой и не по возрасту здоровенный парень, уже свалили сосну и, широко расставляя ноги над желтым стволом, обрубали ее, двигаясь навстречу друг другу. Севка от комля к вершине, Матвейка – от вершины на комель.

Два гнедых, похожие друг на друга, оба поротые на левое ухо, стояли, запряженные в длинный ход, сонно помахивая ресницами. Один из них – особенно как-то был аккуратным, весь приглядный какой-то, весь домашний.

За стуком топоров отец и сын Куприяновы не услышали, как подъехала Комиссия, когда же увидели ее совсем вблизи, то замерли в растерянности. Потом Куприянов-старший бросил топор оземь и, запустив руки в волосы, уже тронутые сединой, протяжно и надсадно протянул:

– Э-э-эх!

Калашников, подъехав к нему, сказал:

– Так-так, Сева! Значит, здорово живешь, Сева? – и хотел сказать еще что-то, но тут вдруг по-бабьи завопил Игнашка.

– А-а-а! – завопил он. – Им, Куприяновым, завсегда более всех надобность! У их, у Куприяновых, жадность и корысть – энто страшно подумать какая! Младшенький-то Куприянов ишшо сопляк, ишшо у его на губах и в брюхе молоко, а отец уже научает его разбою, грабежу, воровству и обратно грабежу и всяческой подлости! Так one обои в тюрьме и в каторге непременно кончут! Истинно и сердешно жалко мне энтого махонького Куприянова-несмышленыша!

И еще голосил бы и причитал Игнашка, сидя верхом на своей сивой кобылке, показывая руками в стороны и вздымая их кверху, но тут вот что случилось: Матвейка Куприянов повис на левой Игнашкиной ноге, и не успел никто моргнуть, как Игнашка уже был на земле, а Матвейка молотил его по чем попало кулаками, а Дерябин бросился оттаскивать Матвейку, а Куприянов-старший – Дерябина, а Калашников и Половинкин – Куприянова-старшего.

Один только Устинов остался в седле и, часто моргая, негромко говорил:

– Вот те на, товарищи Лесная Комиссия! Товарищи Лесная Комиссия – вот те на!

Первым из кучи малы выкарабкался на волю Дерябин, отряхнулся от щепы, коры и хвои, утер поцарапанную щеку рукавом, осмотрелся и тотчас кинулся в свалку обратно. Но теперь он уже не только в этой куче барахтался, а еще и подавал команды:

– Валим их! Так! Держим их! Так! Вяжем их – так-так! Привязали? Привязали! Подымаем все вместе лесину: раз, два, взяли! Игнатий – ты подводи ходы-то под лесину, подводи, не разевай рот! Раз, два – взяли! Тоже так! У-ух ты, тяжела лесина-то! Еще раз – раз, два! Хорошо, так и так…

Дерябин и повоевал-то недолго – в пятнадцатом году вернулся домой, а вот поди ты – командовать умел, научился.

И когда он, еще потерев рукавом царапину на щеке, поднял руку и сказал:

– Так! Правильно! Теперь – всё! Поехали, понужай, говорят тебе, Игнатий! – Обоз выглядел вот на какой манер: куприяновские гнедые везли ход, к ходу привязана была лесина с недорубленными по самой середине сучьями, к лесине плашмя привязаны отец и сын Куприяновы – отец спереди, сын – поближе к вершине, как раз над задней парой колес; вслед за возом едет верхом Дерябин и ведет в поводу сивую кобылку Игнашки Игнатова со скособоченным киргизским седлом, из подушки которого торчит не то пенька, не то какая-то тряпица, вслед за Дерябиным следуют остальные трое членов Комиссии: Половинкин, Устинов и председатель Петр Калашников. Половинкин и Калашников едут совершенно молча, Устинов же время от времени все еще повторяет:

– Вот те на, товарищи члены Лесной Комиссии! Товарищи члены Лесной Комиссии, – вот те на!

И только когда отъехали порядочно, Калашников тоже подал голос:

– Это все потому, что мы, Лесная Комиссия, только лишь законодательная, а взяли нонче на себя задачу исполнительной власти!

Все молчали, а потом Калашникова неожиданно поддержал Игнашка.

– Мужики! – постанывал между тем привязанный к лесине Севка Куприянов. – Мужики, хотя вы и Комиссия, но все одно не имеете правов эдак со мной обходиться!

– Вот он, вот он – правов ему не хватает! – изумленно отвечал Куприянову Игнашка, погоняя в то же время коней. – А когда Комиссию бить-убивать, уничтожать ее, изгаляться над ей – то правов у тебя сколь хошь?

Севка глядел вверх, на вершины сосен, и морщился, словно в глаза ему сверху все время что-то сыпалось, какая-то пыль, он мотал головой, щурился, тяжело дышал. Две-три седые прядки то выказывались наружу из его бурой, густой бороды, то прятались обратно.

– Мужики! – выстанывал он. – А ежели случай придется, я с вами буду так же, как вы нонче со мной! Ведь это и царские охранники с порубщиками так не обходились, как вы со мною! И с сыном моим! Вы худо себе делаете, мужики! Худо!

– А што? – смутился Половинкин. – Вот доведись до меня: я, положим, валю лесину, нету же нонче закону, чтобы не валить, вот я и валю, а тут подъезжает пятеро вершних, и вякают на меня, и оскорбляют с головы до ног… Дак я бы – как? Я бы, может, топор наземь-то и не бросил, а с им и пошел бы прямым ходом на тех вякельщиков! Ей-богу!

– Ты бы прямым ходом не пошел бы, Половинкин! Еще и с топором – нет, не пошел бы! А вот я про себя скажу – я пошел бы! – прикинул Дерябин. – Я бы всех – не всех, а двоих из нас зарубил бы! Но все одно нонче факт есть факт: не только сделана гражданами Куприяновыми, отцом и сыном, порубка, но и сделано еще покушение на целостность членов Лесной Комиссии. Пересматривать факт не будем, а повезем арестантов на сходню. Пущай вся Лебяжка видит, что с Лесной Комиссией кто и как захочет обходиться тоже не имеет права!

– И все одно, – вздохнул Калашников, – нами сделано нарушение народной демократии. Надо было сперва записать в протокол наше право заарестовывать и даже вязать порубщиков, особенно в случае ихнего сопротивления, а у нас такого протокола по сю пору не имеется! Нам надобно сделать такое постановление: «Лесных порубщиков, особенно при сопротивлении, лесная охрана, как равно и сама Лесная Комиссия, заарестовывает и насильственно доставляет на сходню для дальнейшего над ними дела». Кто – за?! Проголосуем немедленно, а после занесем результат в протокол. Кто – за?!