– Ладно, когда бы так! – согласно кивнул Иван Иванович. – Ладно, да и хорошо бы. Да вот и ночь давно уже настала, товарищи мужики! А вы и по сю пору чужой карасин жгете!
Калашников обрадовался:
– Дак я же давно объявлял учредительное наше заседание законченным! Пора уже нам и расстаться всем до завтрашнего дня, до обеда! Как не пора?!
Глава вторая. Супруги Панкратовы
А хозяевам Панкратовым в ту ночь не спалось.
Они лежали – один на полатях, другая – на печи, но не спали оба, слышали, как Иван Иванович приходил в дом, как Лесная Комиссия потушила керосиновую лампу и разошлась окончательно.
Когда тихо совсем стало и темно в избе, Кириллу вспомнилось о том, какое решение приняла Лесная Комиссия… Под несчастливым № 13 в списке лесных охранников было записано: «Товарищ Панкратов Кирилл Емельянович. Зачислить и предупредить, чтобы был попроворнее».
А ведь напрасно записано – проворным Кирилл Панкратов никогда не был и не будет. Это только для блезиру, чтобы не обидеть хозяина избы, в которой Комиссия нынче собиралась и еще не раз отныне будет собираться.
И Кирилл удивлялся – для чего блезир? Что за игра?
Вчера думал: может, это обязательно – держаться за такую жизнь, которая как у всех? Нельзя без этого? Нельзя от белого света отворачиваться?!
А нынче догадался: можно не стесняться и не бояться людей, когда ты сам от них ничего не хочешь! Когда одно тебе нужно – чтобы они оставили тебя в покое! Когда устал ты от них, опостылели они тебе своею бесчестностью, своим великим множеством, и каждый в отдельности сам по себе.
И когда он так догадался – легкость и простота почувствовалась ему всюду, в самом себе – больше всего. Он ли виноват перед людьми, они ли перед ним – теперь это уже все равно, уже поздно разбираться, уже ни к чему. Что за эти годы военные, жестокие случилось – то случилось, назад не повернешь.
Многое случилось… Воевал Кирилл, ранен был, снова воевал и угадал в конвойную команду. И там однажды было приказано ему двух пленных немцев расстрелять. Ночью. Туманной, дождливой. Темной. Почему, за что обходились с ними так, – он не знал, а еще не знал, как вернуться после того ему в Лебяжку, домой, к жене Зинаиде. В панкратовском раскольничьем роду военной службы многие поколения сторонились, скрывали парней в лесу, в тюрьмах сидели за отказ служить. Кирилл да еще двоюродный брат его Вениамин первые приняли трехперстный крест и пошли служить. И вот сразу в какую переделку пришлось попасть. Жене своей Кирилл внушал и внушал разные мысли против войны и убийства, а вот как самому пришлось сделать? Вот какая страшенная жизнь получалась у него нынче в своем собственном доме.
Вот он – мужик, а от бабы своей во всем зависит, и смеются люди над ним. Пусть смеются.
Комиссию Зинаида зазвала в дом, Кирилл возмутился было, потом махнул рукой – и пусть зазвала.
В Комиссии в этой она, может, подомнет кого-нибудь из мужиков, а то и всю ее начнет крутить-вертеть по-своему – пусть!
Неловко чувствует Кирилл себя при посторонних мужиках в собственной избе – пусть неловко!
Не спится нынче Кириллу, не идет сон к нему – пусть не идет!
Он даже и не сразу догадался, как случилось, от чего хорошо ему и спокойно, а когда понял – хотел свеситься с полатей и сказать об этом жене, он знал, что она тоже не спит.
«Зинаида! – хотел сказать он ей. – Мы вот сколь с тобой ссорились из-за этой Комиссии, – мне она не нужна была в своем дому, не хотел я ее, а ты хотела… Ну, твоя снова взяла – вот она, Комиссия, заседала в нашей избе до полуночи, и ты довольная этим. Я вижу – сильно довольная ты! Ну и ладно. И пусть тебе и дальше будет твое удовольствие! А мне так все одно. Лежу и чую – мне все одно, все на свете, кроме одного занятия: кроме резьбы по дереву. Чую ее, деревянную, пахучую, из витка в виток, из узора в узор сложенную, чую самого себя только при ней, ни при чем больше, все для меня в ней – и земля, и небо, и ты, Зинаида, и тем более – я сам, Кирилл Панкратов. Резьбу я в любую минуту готовый делать, а больше – ничего! Ну, еще кусок хлеба нужон мне, еще, само собою, – инструмент для той резьбы, а когда это будет – у меня слова не найдется сказать тебе поперек! Да живи ты как хошь, с Комиссией с одной, а то и с двумя! Что мне – Комиссия? Они все равно ничего не сделают, не произведут на свет божий никакого предмета, никакой истинной красоты, чтобы поглядеть на нее, потрогать руками, подумать: «А вот этими же руками ты, Красота, и сделана! Вот эти руки в земле изойдут прахом, а ты останешься, ну так и помяни их! Рассказывай, Красота, о них людям, удивляй людей. Прощай людям их грехи – кровь и убийства!»
И от нездешней жизни, от далекого чего-то покружилась у Кирилла голова, и он думал: «Ну, а есть ли оно, все то, остальное-то? Существует ли? Может, остального, вправду, уже нету – провалилось в тартарары?»
Кровь была на войне – страшная. Ну, и пусть ее была!
Кровь еще будет впереди – ну, и пусть ее будет, а Кириллом Панкратовым его жизнь все равно будет прожита, его дело им все равно будет сделано, его душа и без него не истлеет!
Но ничего, ни слова Кирилл жене своей не сказал. Промолчал.
А ведь жизнь Зинаидина в Лебяжке действительно с того и началась, что она взяла верх над мужиками.
Давно случилось, летом 1894 года, но все равно каждый лебяжинский житель об этом случае знал и помнил.
Деревня Лебяжка – чалдонская, коренная, твердо держалась своего порядка, и, сколько ни просились вступить в нее российские ходоки, никому не удавалось, всем лебяжинцы отказывали.
Ну, чтобы было не совсем уж против бога, чтобы не обижать переселенца, кинут ему на телегу хорошую охапку сена и овса сколько-нибудь, сунут в руку буханку хлеба, если переселенец с ребятишками, – прикажут первой попавшейся бабе напоить ребятишек молоком, сколько выпьют, и – Христос с тобой, не поминай, ми-лай, лихом! Вот эта дорога на Крушиху, та – на Барсукову, барсуковские, слыхать, переселенцев принимают!
Эти лебяжинские порядки всем окрестностям были знакомы, и сами лебяжинцы о них любили говорить и повторять: «А у нас вот как заведено…»
Но тут случилось, что нарушено было это заведение.
Стояла девчонка годов пятнадцати перед сходом и объясняла, что прибыла она с больным отцом и со старухой матерью с самой Тамбовской губернии, а брат ее старший помер в дороге, и вот она просится в лебя-жинское общество, тем более, что угадала приехать на самый сход.
Девка чумазая, в дорожной пыли-грязи, волосенки на голове скатанные, две кое-какие косички, а промеж ними еще лохмотушки болтаются, кофтенка драная, сама босая, ни дать ни взять – нищенка. Но стоит прямо, росло, говорит с мужиками смело, хотя и детским, каким-то вовсе не сильным голоском.
И стояла тут же на площади перед нескладным помещением лебяжинской сельской сходни тощая кобыленка, запряженная в телегу не в телегу, в арбу не в арбу, а бог знает во что такое, во что-то неизвестное, но с колесами, и на этом на чем-то стонал под рядном скрюченный мужичонка, и сидела рядом с ним старуха, тоже кости да кожа, кивала головой и твердила:
– Вот как! Истинный бог – вот как! Бог истинный…
Лебяжинские девчонку спросили:
– Истинный-то истинный, так ведь мы мужиков пришлых и тех в общество свое не берем, не надеемся, что они вскорости хорошими хозяевами сделаются, на ноги станут. А тебя взять? Это что же – всех трех, когда вы живые останетесь, поить и кормить?
– А как же по-другому-то?! – удивилась девчонка. – Конешно! Конешно, кормить, не с голоду же помирать мы к вам просимся, мы жить к вам просимся!
– Нет, вы поглядите на эту девку, мужики! Поглядите на ее, что она выдумала?
– Так и вы тоже поглядите на себя, лебяжинские, – мужики вы или кто, когда боитесь все вместе, сколь вас тут есть, трех православных какое-то время прокормить? Спрашивать вас об этом и то страм и стыд!
