И еще, и еще вблизи друг к другу, глаза в глаза, дыхание вперемешку, мужики вглядывались в план: вот как прекрасна вокруг них земля!

И значит, жизнь на этой земле тоже ладно и хорошо можно устроить и размежевать: хорошее вперед, плохое – куда-нибудь назад. И есть для этого человеческий ум и способность. Есть и есть! Существует! Однажды постигнуть премудрость, подналечь, поучиться, понять, потрудиться – и ляжет жизнь в истинный свой план и войдет в свою борозду, из которой выбилась, должно быть, давно и заколесила с той поры туда-сюда. Ну вот – настал час поставить жизнь на место, а то и поздно будет, рассыпется и разорится она вконец, порушится единство ее с землею, земля – это будет одно, а жизнь на ней – что-нибудь совсем уже другое! Надо торопиться с делом. Надо! А Лесная Комиссия – разве это не то же самое дело? Это оно и есть! Это, может, и есть тот самый главный час?! Самый главный год? Хоть и неподходящий, неуютный – одна тысяча девятьсот восемнадцатый?!

И начали, и начали члены Комиссии считать полезный запас Лебяжинской дачи, лес дровяной, строевой и жердяной, в каких кварталах и сколько его должно быть. А Устинов Николай припомнил, будто где-то под городом Омском лес даже сеяли семенами, словно хлеб в пашню. Вот бы сделать и лебяжинцам то же самое!

Начали записывать по пунктам свои расчеты-подсчеты, и Половинкин сказал:

– Не слишком ли их будет много у нас?

А Устинов засмеялся:

– Им износу и предела нету, пунктам! Плоди сколь хочешь – их кормить не надо! – Потом подумал: – До поры до времени.

Шло дело!

Кто писал, хотя и не бойко, кто думал, а после высказывал свою мысль, кто – считал. Правда, в последнем выходила заминка: счеты были худые, рассохлись, и костяшек в них не хватало. Что рассохлись – это полбеды; один кидал оставшиеся костяшки, другой обеими руками держал счеты, чтобы не распались, но вот костяшек не хватало для некоторых сумм, тут уж ничего выдумать было нельзя. Больше всего это почему-то злило Половинкина, у него даже кровь то и дело бросалась в лицо, и он сквозь зубы, а иногда и просто так поминал всех святых…

– Ты осторожнее, Половинкин, – заметил ему в конце концов Калашников, – услышит хозяйка – обидится!

– А когда так, то я их, счеты энти, окончательно брякну об пол! Оне тогда сами увидят, как с ими будет!

Но тут, спустя еще минуту-другую, быстро отворилась дверь, и в горницу вошла Зинаида с огромными, будто топором рубленными, счетами.

Положила их на стол, засмеялась:

– Вот! Вот вам, граждане Комиссия!

Половинкин всплеснул руками, снова покраснел и сказал:

– Так энто что же – у вас в дому водятся такие, а мы и не знали? И – грешили тут?!

– От соседей! От Кругловых позаимствовано! От Федота Круглова.

– У их старик шибко жадный! Сам отдал счеты, либо дома его не было?

– Он-то дома, да я-то сама взяла! Я знаю, на каком гвозде они всегда у их весятся, пришла да и сняла с гвоздя. Говорю: «Надо!»

– Верно, что надо! Мы тут от этой надобности упарились до седьмого поту! Ну а Кругловы все братья и родные, и двоюродные, и троюродные – все жа-а-дные!

– Кашу есть нынче будете? – еще спросила Зинаида.

– Навряд ли: разгорячились мы нонче.

И действительно – все разгорячились, все работали, всем было некогда, но этакая горячка была по душе Зинаиде, и она спросила весело:

– Ну а когда охладеете? Может, и не откажетесь? Ведь охладеете же когда-нибудь?

– Не откажемся! – заявил за всех Игнашка. – Мы тебя уважим, Зинаида Пална! Так уж и быть! – Зинаида ушла на кухню, а Игнашка еще сказал: – Идет-то как? Шагает-то? Здоровая какая, а ровно козочка! Того и гляди, взбрыкнет ножками! Ровно девка, только что широка несколько в костях. И в прочем во всем!

– Игнатий! – возмутился Устинов. – Да ты пошто рот-то этак разеваешь в чужом дому?! А услышит хозяйка – стыд же и страм?!

– Ну, какой тут, Николай Левонтьевич, особый стыд? Никакого нету и нисколь! – возразил Игнатий. – Да сказать про женщину, будто она в сорок с лишком годов девкой выглядит – она же про это скрозь две рубленые стены услышит и довольная будет! А еще умный ты, Устинов?!

– Все ж таки, товарищи, это не разговор для членов нашей Комиссии! – строго заметил Калашников, и все с прежней горячностью снова принялись за дело…

Все, кроме Игнашки. Тот вышел в кухню, понюхал запах каши, не то вчерашней, а может быть, уже и сегодняшней, позыркал на Зинаиду, а потом юркнул на улицу. «Я часом вернусь, Зинаида Пална! Обязательно!»

Вскоре пришел Дерябин и сообщил, что лесная охрана действительно приступит к службе в понедельник с утра, а для пробы и ознакомления с расписанием дежурств соберется еще и завтра вечером. Потом он спросил: «Вы, ребяты, атакуете, чо ли, кого? Как словно военное действие производите, а?» И, не выслушав ответа, сам принялся считать цифры: вместе с Калашниковым они взялись определить число потребителей леса. Калашников почему-то называл их «страждущими по лесу».

Они начали ворошить подворные списки, огромные и подробные – в них значилось все на свете: число, пол и возраст душ каждого двора, движимое и недвижимое имущество на каждый из десяти последних лет, суммы налогообложения на конец 1917 года и еще многое другое.

– Страждущих по лесу, – говорил Калашников, – требуется усчитать всех до единого! Кабы знать, в каком дворе и сколь в ближайшие годы народится младенцев, – и тех бы надо усчитать!

– Вовсе нет! – заспорил Дерябин. – Когда усчитывать всех и кажного – душевная норма получится с гулькин нос, того меньше, и народ, который выбирал нас, Комиссию, начнет выражать недовольство. За потребителей надо принять однех только глав семейств, притом поделив их на разряды по числу едоков и в социальном смысле. И норма будет видимой, всем понятной. Или вот еще: давайте поделим наш лесной запас на лиц только мужеского полу и на вдов. А когда женщина при мужике – она при нем же и погреется, уж это точно!

Калашников снова возмутился:

– А чего ради, товарищ Дерябин, происходила революция, когда более половины рода человеческого все одно останется в утеснении? Ведь революция делается не за-ради меньшинства, а за-ради огромного большинства?! Да я лично скорее помру от стыда, чем пойду за такой революцией!

– Ну и не ходи! Не сильно-то она в тебе, в малахольном, нуждается! И не у тебя она спрашивает – какой ей быть?

– А у кого?

– У самой себя!

– Не так! Никто революцию ради ее же самой не делает. Ее делают для народной справедливости и блага! Только!

– А еще председатель нашей Комиссии! Еще считаешься политически зрелым товарищем! Для блага народа что необходимо? Победа революции! А победа когда будет? Когда революция перво-наперво будет любыми средствами заботиться о себе и даже перешагивать через любые блага, хотя бы и народные. Сперва она должна победить, после – наводить справедливость!

Калашников и Дерябин горячо спорили между собой, Устинов и Половинкин считали лесной запас почти что молча, а работа все-таки шла своим чередом у тех и у других.

Но тут снова явился Игнашка и кинулся что-то искать под столом.

– Ты что это, Игнатий, шаришь под столом-то? Однако, шапку?! Зачем?

– Дак, мужики! С понедельника лесная охрана приступает к делу, а нонче-то как? Нонче-то едва ли не вся Лебяжка поехала в дачу рубить и вывозить! Мы, Комиссия, только и сидим на месте как ни в чем не бывало. Как щенки-кутенки вислоухие! Даже сама охрана и та нонче рубит!

– Ты, Игнатий, языком-то не сучи, говори толково что и как? – хотел еще уточнить дело Калашников, но Игнашка уже нашарил свою шапку, выхватил ее из-под стола за рваное ухо и накинул на голову. В шапке задом наперед он уже готов был броситься прочь, но тут его крепко взял за руку Калашников:

– Стой, Игнатий! Стой, тебе говорят! Не шевелись, гад!

Все члены Комиссии тоже встали, отстранив от себя подворные списки, планы, ведомости и счеты, на которых не до конца была положена какая-то сумма.