– Ты это об ком, Игнатий?

– Просто так.

Все-таки Игнашка рассеял общий интерес. Произошла заминка, и, должно быть, для того, чтобы придать делу прежний ход, Калашников сказал:

– Известно всем: и самим лес нужон позарез, и детям лесу тоже нужно оставить. И детям детей. И – так далее, чтобы потомки не проклинали бы после нас, отцов своих, за глупое поведение, за безбожную корысть! Природа – она для всех людей и на все времена, а кто ее грабит-обижает седни, тот навсегда враг человечеству. Теперь давайте вернемся к предмету: почему это столь малая лесная норма вырисовывается у нас на кажную личность? И ведь верно, покуда не думаешь и не считаешь – жить можно. Но только начнешь жизнь хоть мало-мало считать – она сейчас же делается немыслимой, и невозможной, и совсем какой-то махонькой?!

– Вот именно, – снова поспешил ответить Игнашка, – не надо ее считать! Глупость это, и все! Дети? Да мне бы, дай бог, со своей собственной жизнью управиться, а не то чужую считать! Да у меня вот кобылешка одна да меринишка с козинцом на правой задней ноге, а у тех, которые после меня будут жить, – у их, может, по пять и более рабочих коней на ограде будет стоять?! И все – без козинца! Так им и за лесом съездить в урман либо в Алтай – в одно сложится удовольствие, а я ишшо стану за их нонче страдать, да?! Ну, не глупость ли?

И получалось – Игнашка забивает, да и только, остальных членов Комиссии. Один – троих.

Калашников, вздыхая, сказал:

– Нет, правда: как ровно в окопе, на войне – лишь только задумаешься – выходит для тебя неминуемая смерть, а не думаешь, так живешь себе и живешь. Ну, который раз, правда, ранит тебя… Так оно и есть: едва ли не любая человеческая мысль и размышление, ежели не построжиться над ними, обязательно приведут тебя к мыслям о смерти!

А Половинкин, тот стал сосредоточенно рассматривать план Лебяжинской дачи, спросил Устинова:

– Это откудова у тебя, Николай Левонтьевич? И на такой бумаге тонюсенькой?

– Это, – охотно стал рассказывать Устинов, – это когда я с таксаторами работал, то заметил, – они подлинный план на прозрачную бумагу переведут, скопируют, сказать, после поработают с им день-другой и бросят. Переводят заново. Ну а я и подбирал брошенное-то. Чуял, что пригодится.

– А что? – живо заметил Калашников, – и очень может быть, что чуял! Это снова в окопах же. Как начальство, генералитет явится, бывало, на позиции, так мы, солдаты, ему «ура!» да «ура!». Оне все, как дело поближе к бою, с позиций вон, а мы уже про себя говорим: «А на самом-то деле – худые у нас генералы! Им бы – по шеям вместо «ура»-то, да и погоны заоднем посрывать с их!» Тоже – вот еще когда чуяли будущее-то…

И тут, поговорив о том, о другом, члены JIJIK припали головами к восковкам-копиям и к самому плану Лебяжинской лесной дачи… План этот был необыкновенно красив, исполнен на коленкоровой кальке, и все на нем крохотное, но как в настоящей природе: зеленый лес разбит на кварталы белыми просеками и визирками, круглешки угловых столбов и реперов с присвоенными номерами, черные извилины дорог, синяя полоска речки и светло-голубой край Лебяжинского озера. Дальше – прилегающие к бору и к озеру пашни и луг, лебяжинская поскотина – удивительно тонкая и все-таки явственная линия, кое-где перебитая крестиками, а вернее – знаками умножения «X»• У западной кромки – земли под постройками Лебяжьего, но далеко не все, а только с того края деревни, который зовется Боровым, тут показана и сама деревня: десятка полтора домиков и приусадебные участки, раскрашенные в разную, то погуще, то побледнев, желтизну.

Устроенная и отчетливая земля… Вот черная тонкая линия, и по одну сторону от нее что-то одно, а по другую – другое, и ясно видно: кончился луг, и началась пашня; кончилась пашня, и начался выпас; а вот и выпас кончился – началось озеро. Всему на свете есть начало и есть конец, свой порядок и название. Каждая земля и вода знают про себя, что они такое, к чему предназначены.

Лес – чтобы брать от него деревья, и строить дом жилой, и держать в доме тепло, чтобы детишки человечьи, в отличие от всех прочих детишек, не знали холода, а ползали, голопузые, по дому, весело карабкались на лавки и не простывали бы при этом.

Пашня – чтобы давала она хлеб насущный на ежедневное пропитание, чтобы от хлеба и всякая другая вещь водилась в доме, всякий необходимый для жизни старого и малого предмет.

Луг и суходольный покос – чтобы метать по ним шапки стогов, чтобы кормились от них буренки, чернявки, белявки – какая угодно коровья масть, и не только коровья, но и лошадям чтобы было чем наполниться изнутри за подвижнический их труд, чтобы каждый, кто с четырех своих ног желает пощипать-пожевать свежую травку, мог бы ее пощипать и пожевать.

Селитебные участки – чтобы дом к дому, амбарушка к амбарушке, банька к баньке, огород к огороду выстраивались бы в улицы не очень тесно и кучно, но и не в дурную растяжку, когда стоит изба, а голоса соседского в ней не слыхать, чтобы не глохла она от одиночества, чтобы строился улицами крестьянский мир на собственный лад и порядок…

Кудлатая и бурая голова председателя JIJIK Петра Калашникова, с рыжинкой и пятнистая – Половинкина, по-детски белесая – Устинова и с редким, истрепанным волосом неопределенной масти Игнашки Игнатова – все головы склонились, кое-когда стукаясь друг о друга, над тем прекрасным, исполненным отменным мастером своего дела планом…

– А вот энто – изба Петрухи Ногаева! – догадался вдруг Игнашка и ткнул пальцем в черный квадратик.

– Палец-то – чистый ли, Игнаха? – строго спросил Устинов. И после этого вопроса совсем тихо стало в избе – словно святую икону сюда внесли и сказали: глядеть на нее можно, говорить вслух – нельзя. Или как если бы это была книга Великого писания – вот она, прочти молча страницу, и откроется тебе тайна всех тайн… Радостно было угадывать в этом плане собственную жизнь, свою избу, свою или хотя бы соседскую пашню, всю ту землю, которую ты глазами и стонами своими давно уже прощупал насквозь.

– На Барсукову дорога! От дает, так дает круги! – снова не удержался и нарушил молчание Игнашка, но тут же и другие заговорили враз:

– Энто она Клюквенную мочажину обходит!

– Что за просека? Не угадаю враз!

– Ну, как же – та самая и есть, на которой Илюха Кондаков когда-то в Сретенье на шатуна-медведя угодил!

– Не когда-то, а в одна тысяча девятьсот одиннадцатом годе! Год был голодный, засушливый, худой год. Голодным-то медведям не спалось по берлогам, вот они и шатались всюду! Ох же, испугался он тот раз, Илюха!

– Он сам-то – ничо! Он мужик не из сопливых. Конь у него пугливый был – вдребезги розвальни об деревья разнес!

– А вот тут, в озере, мысок имеется, я купался с его сколь раз, на плане же он и не проглядывается!

– Мелковат мачтаб. Поболее бы мачтаб, тогда ты и сам-то на плане проглянулся бы и проклюнулся! Собственной личностью!

– А что, мужики, какую мы практику на дровах пройдем! Спецами лесными сделаемся! Закона дателями!

– Глядите, мужики, поскотина наведена и – целая. А в действительности у леса вот ее давно уже нету, городить надо ее.

– На то и план: показывает порядок, а не беспорядок… Что мы сами порушили – плану дела до этого нету. Вырубим вот мы лес, а план до-о-олгое еще время будет зеленые кварталы показывать!

– Все тут есть, все изображено, – вздохнул Калашников, – а вот чего тут, мужики, еще не хватает? А?

– Ну? Чего?

– Неба тут нету… Небушка.

– Когда я с землемерами работал, со старшим техником межевания Петром Нестеровичем Казанцевым, – стал вспоминать Устинов, – так тот Казанцев, Петр Нестерович, как встретит любого мужика, так и к нему: «Вот план твоей местности, погляди на него и скажи – где тут должна быть такая-то заимка? В натуре она есть, а на плане еще не отражена?» – Устинов поднял голову над другими тремя головами, с интересом огляделся поверху, снова сунулся книзу и продолжил свой рассказ: – И что ты думаешь, – мужик обязательно укажет то место. Ну, не с первого, так со второго разу – обязательно! И старший техник межевания удивляется: «Мужик неграмотный, а план читает?» Я ему объяснял: «План земли мужику даже понятнее грамоты!» Тот не согласен: «Я в землемерном училище сам-то на второй год только научился хорошо читать план! Нет, Устинов, тут что-то есть – инстинкт!» Я спрашиваю: «Какой?» Он объясняет, но издалека только догадаться и можно, что это такое: ну, как у собаки чутье, тот инстинкт! Наверно, со словом «истина» соприкасается!