– Не было так! – почти крикнул чукча.

Тишина в тордохе стала еще глубже. Люди не шевелились. Шаман Сайрэ как будто одерживал верх, и могло показаться, что он сейчас скажет еще что – то более грозное. Однако старик как – то сразу погас, и даже плечи его опустились. Получалось так, что они подозревают друг друга в кровавой мести.

– Ну тогда, значит, говорить нужно спокойно, – тихо сказал Сайрэ. – Мы вместе вылечили ее. А ты, Мельгайвач, не шаман и никогда им не будешь. Сам знаешь это.

– Ты зачем меня вызвал, Сайрэ? – спросил так же тихо, но злобно чукча. – Чтобы перед людьми срамить?

– Нет! Как же ты можешь об этом думать? Юкагиры тебя никогда не забудут за этот приезд. Ты столько потратил дней, сильно мерз и даже к Токио ездил. Ты хорошо помог мне. Спасибо, что откликнулся на мой призыв.

– Юкагиров Мельгайвач тоже надолго запомнит, – сказал Пурама, понявший, что склока вот – вот затихнет. Чудо поразило Пураму, но слава, которую так быстро и просто заграбастал Сайрэ, вызвала у него протест. Не знал он, однако, что старик шаман больше всего ждал именно этого разговора.

– Пурама рычит на меня, давно рычит. Я хоть с одним глазом, а все, все вижу… Он на меня злится за то, что перед гонками я камланил не ему, а Мельгайвачу. Это верно – камланил. И хотел, чтоб победил Мельгайвач. Куриль проиграл бы – не обеднел, а вот он последнее отдавал. Мельгайвач и так наказал себя – чуть не умер…

– Ну тогда, Сайрэ, ты должен сказать, как все между вами было. – Пурама поднялся, протиснулся между сидящими и сел прямо напротив шамана. – Вот мы и будем все знать, и кончатся всякие разговоры. Народ считает, что ты, хайче, поступил слишком жестоко.

– Вот я, вот он, – с готовностью ткнул нераскуренной трубкой себе в грудь, а потом в грудь Мельгайвачу Сайрэ. – Я не внушал! Я отговаривал даже. Бог это слышал! – Сайрэ быстро перекрестился.

– Если б ты хотел отговорить, то не рассказал бы, как это все делается, – заметил чукча. – Зачем грех брал на душу?

– Э-э, ты просил. Ты долго просил! А ну – ка вспомни, какими словами просил… Ладно, я повторять не буду. Но ведь ты и сделал вовсе не так, как надо. Я сказал, что наши предки чуть надрезали живот, чтобы кровью руки и щеки помыть. А ты пырнул себя до кишок. Тебе подсунули шкуру, чтобы разрез заткнуть, – Кака подсунул. Замешал шерстью кровь, – она и сгнила. Конечно, сгниет!

Шаман Сайрэ все сказал. Он вставил в рот трубку и потянулся за огоньком к очагу. Руки его дрожали, а глаза улыбались – зрячий улыбался чуть – чуть, а кривой вовсю, образовав на виске елочку складок.

Тишина выпорхнула из тордоха. Люди затараторили, зашушукались.

Взяв бутылку, Мельгайвач молча и не спеша налил в три костяные чашки горькой воды.

Но выпить за свою беспомощность ему не пришлось.

Слава Токио прочно держалась на двух ногах. Одной была тайна силы внушения, которую он унаследовал от отца, другой – невероятное легкомыслие и беспощадная, вроде бы детская, прямота, заставлявшая чесать затылок не одного мудреца.

Потянувшись за кружкой, он вздохнул и сказал:

– Говорили, говорили… Слов набросали целую кучу. А правда потерялась, как иголка в сугробе.

– Ты выпей, догор, выпей, – Сайрэ пододвинул гостю юколу. – И закуси. А когда выпьешь, то и правду будет легче искать.

Старик мог теперь говорить что угодно: каждый новый след в тундре будет и следом его ума, его силы и славы. Шаманить Токио не захотел; он тоже не станет брать в руки бубен. А любая другая правда, узнанная без камлания, – это сплетня, шутка, мирской разговор. Когда Пайпэткэ заговорила, в первый раз узнав человека, Сайрэ еле скрыл от людей потрясение. Но это длилось недолго – немного спустя он уже удивлялся силе, все – таки существующей в нем. Надо же было его языку сказать Пураме, что один Мельгайвач может вылечить сумасшедшую! Если бы еще, хоть на старости лет, научиться спрямлять этой силе путь… Сейчас Сайрэ не боялся якута – шаманчика, но все – таки не хотел, чтобы он взялся искать правду: шаманы при людях хоть и не подводят друг друга, но от Токио всего можно ждать.

А Токио между тем молчал. Он улыбался – улыбался этак невинно, по – детски. Сайрэ улыбался тоже. Они смотрели друг другу в глаза, улыбались, молчали. Но слова о ненайденной правде были сказаны, и люди перестали судачить, насторожились. Держа кружку между колен, Мельгайвач ждал, пока они наглядятся друг на друга; не дождавшись, он опустил голову и стал смотреть в зеленый омуток горькой воды.

Негромкий, но неожиданный в тишине крик заставил его вздрогнуть.

Между шаманами что – то произошло. Да, верно – произошло.

Токио медленно ставил невыпитую кружку на стол. Одновременно он круто поворачивался к старику, чтобы смотреть прямо ему в лицо, в оба глаза. А рука Сайрэ, которая так и не отцепилась от края тарелки, тянула юколу назад, и сам он весь подавался назад – будто Токио давил на него чем – то невидимым. Оба они улыбались, но это и было страшнее всего. Старик шаман только что торжествовал и самодовольно шутил, а теперь его узнать было нельзя – зрячий глаз сделался влажным, на дряблой шее сильно билась кровь в жиле; он не владел собой и потому не мог скрыть, что пытается улыбкой задобрить, разжалобить Токио. Молодой якут подминал старика, а может, и поедал его у всех на глазах.

Дальше могло случиться лишь что – то ужасное: Сайрэ вот – вот готов был замахать руками, закричать или броситься из тордоха. Однако Токио отвернулся от старика – может, пожалел его, может, удовлетворился тем, что все увидели его силу. Он весело оглядел людей – и воскликнул:

– Да любит она его, любит! Пайпэткэ Мельгайвача любит! Вот правда где.

Он переставил еще дальше от себя кружку с водкой и встал на колени, чтобы легче оглядываться.

– Ну что вы все онемели? – сказал Токио. – Тут дело простое, совсем простое – как палка без веток. И ни в нижнем мире, ни в верхнем надо было искать следы. Она на любви помешалась. Тебя она, Мельгайвач, любит. И нам надо думать, что делать дальше. Никакая шаманская сила тут ни при чем.

– Да что такое ты говоришь, Митька! – сразу опомнился Мельгайвач. Он слишком круто повернулся, разлил на штаны водку – и рывком поставил кружку на стол. – Как это любит?! Это бред сумасшедшей! Бред. Все видели, все слышали.

– А ты хотел, чтобы после такой болезни она сразу здоровой стала? Конечно, немного бред. Но это уже выздоровление. Ты завтра уедешь – она опять ум потеряет, а может, и бешеной станет – волосья рвать будет и на людей кидаться. А останешься, поживешь здесь – она совсем в себя придет.

– Ага. Останусь… Ты, наверно, забыл, что я не богач. И так столько дней потерял. Потонча ждать не будет. Может, ты вместе с Сайрэ согласишься кормить меня и моих жен?

– Э-э… Ы-ы… – подал голос Сайрэ. – А любовь надо под мышкой держать… – Старик еще не совсем пришел в себя и сказал невпопад – только затем, чтобы не казаться людям окончательно побежденным. Хотя, возможно, он и собирался что – то добавить. Однако Токио перебил его:

– Кто должен любовь под мышкой держать? Она не смогла. Ты на старости лет не сумел… И ребенок ей нужен – жить она хочет, как все!

Зрячий глаз старика сверкнул, как последняя искра в затухшем костре. Плечи его обвисли, спина стала сгибаться все круче и круче.

– Ну вот и нашли правду, – сказал Пурама. Он взял кружку, опрокинул ее в рот, обтер ладонью губы. – Это мне за труды…

– Я думаю, что людям расходиться пора, – сказал Токио, садясь и доставая кисет. – Мы уж тут все обтолкуем сами.

Сайрэ вздрогнул.

– Нет! – испуганно возразил он. – Зачем? Гостей прогонять не нужно. Пусть не уходят, пусть все слышат… Я, наверно, и вправду проглядел что – то. Может, все было не так. Из – за беды и хлопот потеряешь и правильный след. Чуял все верно, а попал, может, не на ту дорогу…

– Я об этом и говорю, – удовлетворенно согласился якут, – так и было оно. Мы, шаманы, иной раз правду по привычке ищем в потемках.

Токио смеялся над стариком, видя, что взял над ним верх. Все это поняли. Не понял, а может, не хотел понять один Пурама.