Когда в тордох с шумом вошла Тачана и, сообщив, что оба шамана вот – вот приедут, уселась на самом удобном месте, Сайрэ подумал: «Хорошо, что Токио с ним. Важный свидетель. И это лучше, что сойдутся два таких сильных шамана, как я и он»… И тут же Сайрэ сказал Тачане:
– Мать, не знаю, зачем ты пришла, не знаю, чего ждешь и чего хочешь. Но ты шаманка сама – и должна понимать, что всякое может быть…
– Уже поняла. Давно разговора такого жду. – Маленькая, уродливая Тачана заерзала, будто продавливая в земле лунку, чтобы покрепче сидеть. – Хочешь сказать, что если к ней ум не вернется, то ты ее приведешь обратно ко мне? Не возьму, не возьму. И не жди – не возьму.
– Да ты подумай, почему об этом прошу. Хоть старый я, но все же мужик. А ей баба нужна. Срам возиться с ней мужику. Люди – то как глядят на меня?
– Отчего это срам? Вон мужики завсегда телят от важенок принимают. Дело какое! А она хуже важенки… Видишь – что ни говори про нее, а она сидит себе и поет…
Разговор оборвался, потому что в тордох вошел Пурама, а за ним еще и еще люди.
Пока здоровались и рассаживались, пока разжигали очаг, упряжка как раз и подоспела ко времени.
Сайрэ встал, чтобы выйти встречать гостей, но якутский шаман опередил его – весь заиндевелый, он вломился в тордох, как медведь.
– Привет вам, братья и сестры! Скорей дайте руки и язык отогреть. – Токио махнул рукой и скинул на пол варежку, махнул другой и скинул другую. Он снял вместе с сускаралом чайник, пощупал его и стал пить из носочка. – Это кипяток? – спросил он, напившись. – Так промерз, что не понял. Мы в дороге два раза оленей поили чаем. А то сидели бы сейчас в тундре и строганину из них делали…
– Да, да, нынче морозы страшные, – поддакнули люди, следившие за каждым словом и каждым движением загадочного шамана, приехавшего тоже с загадочной целью.
Токио смекнул, что шутки его не доходят, и рассказал о том, что живет он хорошо и что недавно женился на второй жене. И только теперь люди почувствовали его доброе настроение. Токио действительно поправился, раздался в плечах и животе, возмужал. Это доброе его настроение обрадовало даже Пураму, который, словно из засады, зорко следил за всем происходящим: может, и впрямь есть какая – то надежда вылечить сумасшедшую да забыть наконец беды?
Но тут взгляд Токио вдруг задержался на Пайпэткэ, которая сидела вместе со всеми и непрерывно что – то выделывала пальцами в воздухе. Язык шамана перестал двигаться, а брови нахмурились. Он увидел ее, как только вошел, но не выдавал себя. «Плохи дела, – решил наконец он. – Хуже, чем думал. Оторвалась от людей умом. Дня два или три придется камланить – а толку не будет…»
Перемену в шамане заметили все и приуныли, начали безнадежно вздыхать, с жалостью поглядывая на Пайпэткэ.
Шамкая ртом и угодливо приплясывая, Сайрэ пропустил в дверь Мельгайвача, распрягшего наконец оленей. Дрожащей рукой он указал ему на доску, где стояли миски с юколой, парными оленьими потрохами и плоская бутылка с зеленой горькой водой.
– Снимай шапку. Может, разуться надо… От людей тепло, костер сильней распалим.
– Малаак! – вдруг на весь тордох крикнула вскакивая Пайпэткэ. Черные маленькие глаза ее горели таким красивым огнем, что люди замерли с открытыми ртами, будто среди зимы увидев яркое солнце. – Приехал… Мельгайвач мой приехал! – она перешагнула через чьи – то колени, но тут на нее сзади бросилась Тачана. Руки шаманки крепко опоясали Пайпэткэ, которая сразу же рванулась вперед, волоча за собой маленькую старуху. – Уйди! Сатана! Все вы уйдите! Чего вы пришли? – Она изо всех сил разнимала костлявые руки, но люди с разных сторон уже схватили ее, согнули и усадили на землю.
Красное от мороза лицо Мельгайвача сделалось белым, как иней, сплошь покрывавший кукашку и шапку. Руки его сами собой стряхивали изморозь с шаровар, но ничего не понимающие глаза остановились – будто оледенели. Мельгайвач не видел Пайпэткэ сумасшедшей и сейчас не знал, что думать: или это и есть приступ бешенства – иначе зачем же ее так хватать и удерживать, или к ней возвратился рассудок, да люди не могут понять.
А по щекам Пайпэткэ катились слезы. Нет, лицо ее сияло по – прежнему, глаза так же горели радостью, но слезы падали – наверное, от бессилия, от нестерпимой обиды на победивших ее людей.
– Ну что же ты стоишь, Мельгайвач! Ну растолкай их, прогони от меня! Иди сюда. Я ждала тебя, все время ждала. Иди, понюхай мне щеку… Что они держат меня! Иди… Не понимает… – У Пайпэткэ сильней покатились слезы, и, уже плача, она продолжала: – Подойди хоть поближе, посиди рядом. В глаза погляди и щеку понюхай, а я уйду, я засну, я не буду мешать…
Слушая сумасшедшую, которая, кажется, помешалась на нем и потому признает только его одного, Мельгайвач постепенно пришел в себя. Он отряхнул плечи, скинул шапку и шагнул к очагу, чтобы сесть рядом с Токио и Сайрэ. В этот момент Пайпэткэ встрепенулась и вырвалась из рук державших ее людей. Она обхватила чукчу – и оба они сели на пол.
– …Приехал, мой милый, мой хороший, мой умный! – шептала Пайпэткэ, глядя прямо в глаза Мельгайвачу. Она принялась нюхать его нос и лоб. – Мой плаксивый, мой робкий, мой невинный – приехал… Вот твой нос, вот твой лоб – как я по ним соскучилась! – Она стала водить пальцем по его лицу. – А это твои глаза, щеки, уши… Почему ты такой невеселый? Ну погладь меня, не смотри в сторону – в глаза посмотри, а я посижу и уйду. Я сразу засну, я плохо сплю…
Мельгайвач наверняка оттолкнул бы от себя сумасшедшую и, может быть, ушел из тордоха, если бы не видел вокруг себя людей, потрясенных случившимся. У шамана Сайрэ как – то провисла нижняя челюсть, а его зрячий глаз стал часто – часто моргать; Токио весь сиял от восхищения – как ребенок, которому подарили бубен с блестящими колокольчиками; быстрые и зоркие глаза Пурамы перескакивали с одного лица на другое – он словно растерялся перед стаей диковинных птиц, не зная, в какую из них стрелять; уродливая длиннолицая шаманка Тачана кланялась, как лошадь, и быстро ворочала языком, точно стремясь раскусить хрящик, – она бубнила ей одной понятные заклинания; две старухи сидящие рядом, крестили животы – они боялись поднимать руки выше, чтобы не заслонить хоть на миг происходящего.
– Иди, Пайпэткэ, иди, – ласково сказал Мельгайвач. – Помогите ей, люди, лечь – она отдохнет. Ты ведь спать хочешь? В тордохе тепло, я буду здесь; ты ляг и засни.
Пайпэткэ послушно разомкнула руки и, вдруг обхватив ими свою голову, медленно начала пробираться меж людей.
Ее положили на три мягких шкуры и укрыли, как положено по обычаю, совсем вылинявшим одеялом – одеялом старой покойной жены шамана Сайрэ.
В тордохе повисла мертвая тишина. Был слышен лишь лай собак, нападавших на чукотских оленей, да стук по жердям ровдуги, которую начал трепать поднявшийся ветер.
– Что будем делать дальше, хайче? – резко повернувшись к Сайрэ, спросил Мельгайвач.
– Не знаю, – робко ответил старик. – Пусть скажет Митрэй.
– Думаю, ничего делать больше не надо. – Токио потянулся к бутылке с водкой, но почему – то раздумал и спрятал руку. – Мельгайвач все уже сделал. Не знаю, зачем он меня тащил за собой. Уверен, завтра Пайпэткэ станет еще лучше. Я камланить не буду.
Сайрэ заерзал. Зрячий глаз его перестал моргать, а кривой совсем сощурился; выпученным глазом старик, однако, прицелился не в чукчу, а в Токио.
– Догор, Митрэй, – вкрадчиво сказал он. – Ты что – то непонятное всем нам говоришь. И я и люди из многих тундр слышали другие слова… Помнишь – на большом камлании все шаманы вроде бы признали, что Мельгайвач зла юкагирам не делал. Потому как не владел духами. Да он и сам приезжал ко мне и обещал полстада оленей за вдохновение. Разве я вру, Мельгайвач? Вру? Скажи людям…
– Да, приезжал, говорил, обещал, – пробурчал Мельгайвач, не зная, куда спрятать глаза, но уже понимая, что сделал ошибку.
– Люди, вы слышали? – повертел головой Сайрэ. – Так не хочешь ли ты, Митрэй, сказать, что Мельгайвач потом завладел бродячим духом, напустил его на мою жену и испортил ее? Могло, могло это быть. И я думал об этом. Но видно, стар стал – не разглядел.
